Когда умерли автобусы - [16]

Таинственное исчезновение Алона Шемеша

Во вторник Алон Шемеш не пришел в школу, и, когда учительница раздавала прописи, она дала Джеки две, потому что они с Алоном лучшие друзья, и их семьи тоже дружат и по субботам вместе ездят на пикники, и было бы совершенно нормально, если бы Джеки принес Алону домашнее задание. «И еще, Яков, — велела учительница, — не забудь от имени всего нашего класса пожелать Алону скорейшего выздоровления». А Джеки, который вообще-то был хулиган, махнул головой — мол, давай, давай, проваливай. Но учительница подумала, что это он соглашается.

В среду утром Джеки тоже не пришел в школу. «Он, наверное, заразился», — пропищала глуховатая Авива Кирнтенштейн. «Фигня, они просто прогуливают вместе с родителями и сейчас небось жарят шашлыки где-нибудь на Киннерете», — сказал Меир Собан. «Тихо, дети! — велела учительница. — Кто из вас вызовется отнести домашнее задание нашим заболевшим товарищам?» — «Я отнесу Алону, — вызвался Юваль, — мы живем рядом». — «А я Якову! — поспешила Дикла, стараясь опередить всех остальных. Все знают, что она втрескалась в Джеки. «А я Якову!» — передразнил ее Меир Собан, и все засмеялись. «Дурно смеяться над искренним желанием помочь больному товарищу. Вечером я лично позвоню и поинтересуюсь состоянием здоровья отсутствующих». — «Какое там искреннее желание, она трахаться хочет!» — громко прошептал Гафни, и его выгнали из класса.

На следующий день Юваль и Дикла тоже не пришли. «Уж не знаю, кто как, а Юваль не пришел из-за контрольной по географии, — сказал Собан. — Спорим на что хошь». — «Может быть, они заболели тифом, в источниках написано, что первые поселенцы очень страдали от...» — начала Авива Кирнтенштейн, но Гафни пригрозил спалить ей все тетрадки, и она заткнулась. «Я звонила заболевшим домой, но телефоны не отвечали, — сказала учительница. — У меня нет иного выхода, кроме личного визита. Тем временем вам не разрешается навещать больных, пока я не буду твердо знать, что они не представляют опасности для общественного здоровья».

После уроков весь класс собрался в «царском» парке под смоковницей. «Да кто она такая, чтобы разрешать или не разрешать нам навещать друзей?» — кричал Меир Собан. «Много о себе думает, — начал горячиться Гафни. — Из принципа сегодня все идем навещать Джеки! И без отмазок, Кирнтенштейн, зуб даю, если ты не пойдешь, я съем все твои гребаные фломастеры!»

В результате не пошел я: мама оставила мне записку, что днем придут чинить холодильник, а она вернется поздно. Так что я остался дома, как дурак. Я знал, что Гафни мне поверит, но кое-кто обязательно скажет, что я струсил.

В пятницу в школу пришли только я и Французистый Мишель. Даже учительница не пришла. Французистый Мишель объяснил мне, что ему вчера никто не сказал идти в парк и он пошел домой. Мы поставили на учительский стол мусорное ведро и все утро играли в баскетбол мелками.

С тех пор прошла неделя, и мы с Мишелем стали настоящими друзьями. Он меня учит всяким французистым играм, и нам очень клево. Мама говорит, что происходящее в школе просто недопустимо, и хочет организовать родителей, но ни у кого, кроме Мишеля, почему-то не отвечает телефон, и директору она тоже не смогла дозвониться. Секретарша говорит, что он позвонил три дня назад и сказал, что немного опоздает, потому что хочет проведать нашу учительницу, и с тех пор о нем ничего не слышно. Мама ужасно переживает из-за всего этого, она постоянно курит и пишет письма в Министерство образования. «Не волнуйтесь, геверет[22] Авда, — утешает ее Мишель, — они наверняка все жарят шашлыки на Киннерете». Может, он и прав, я уже совсем не знаю, что и думать, а может, права была Авива Кирнтенштейн, и они все умерли от тифа.

Колыбельная для времени

Каждый вечер, после ужина и молитвы, мы шли в детскую и безо всяких препирательств ложились в кроватки, укрывались грубыми вязаными одеялами и ждали. Мама входила тихими шагами, переходила от кроватки к кроватке, проводила рукой по одеялам, заставляя любую складку исчезнуть, одним прикосновением пальцев делая грубую полосатую ткань нежнее. Закончив обход кроваток, она садилась в изножье одной из них, легонько касалась лодыжки лежащего в ней счастливчика и начинала напевать странную, медленную мелодию. Некоторое время ее монотонный ритм совпадал с покачиванием маятника в часах. Постепенно мама замедляла пение, начинала растягивать слова, тянуть ноты, и вместе с песней замедлялся маятник. Мы завороженно смотрели на секундную стрелку, запинающуюся все чаще, и на маятник — он качался все медленнее и медленнее и окончательно останавливался, когда на губах у мамы замирал последний звук.

Каждую ночь мы лежали, зачарованно уставившись на стрелки. Красота спящего времени неописуема. Даже самому себе я не могу объяснить, что именно мы чувствовали тогда. В мире, лишенном времени, нет места объяснениям — мы просто как будто на секунду получали возможность увидеть жизнь такой, какая она есть на самом деле, — прозрачной и чистой, не замутненной липкими стремлениями и желаниями. Не могу сказать, что утром, встав в школу, я оказывался умнее и прозорливее, чем накануне. Но даже тогда, ребенком, я чувствовал, что мамина песня дает мне момент просветления, лишенный страхов и тревог, не отравленный страстями и предательскими мыслями.