Когда уходит земной полубог - [5]

   — Спасибо, сыночек, спасибо! — Евдокия не могла налюбоваться на своё чадушко: в груди широк и талия тонкая — хорош молодец! Только вот на лице желтизна — уж не печень ли больная?

   — А вот и бутылочка заветная! Вино фряжское, Александр Данилович намедни из своих погребов прислал! — Царевич хотел было уже открыть бутылку, но увидел, что матушка вдруг побледнела.

   — Это какой же Данилыч? Не Меншиков ли? — спросила она каким-то другим, горловым голосом. И так как царевич молчал, продолжала уже спокойней: — Ты вот что запомни, Алёша! Сей гнус — во всём око царское! И не токмо за царя бдит, но и себя не забывает! Для него ты был и есть первый недруг и потому николи не приемли даров злочестивца. Они отрава, яко яблоки с брегов Мёртвого моря! Отдай-ка эту бутылку фряжскую хотя бы своему Михайлычу, а мы выпьем своей — русской наливочки. У меня к празднику светлому давно заветная бутылочка на разных ягодах и травах целебных настояна.

   — Горькая, а сласть! — пошутил царевич, выпив чарочку. — Должно, рябиновая?

   — Э, какой знаток! Да скажи, Алёша, не балуешься ли ты винцом? Последнее то дело! Окромя Меншикова да той бабёнки, которую царю-государю он подставил, никто твоему пьянству рад не будет. Кстати, как звать-то метреску новую?

Это упоминание о царе и его полюбовнице спустило царевича с небес на грешную землю. Он внимательно посмотрел на раскрасневшуюся, то ли от волнения, то ли от рябиновки матушку и вдруг подумал, что она в общем-то ещё совсем молодая женщина (всего за тридцать) и куда интересней новой батюшкиной метрески: у той нос пуговкой, толстые груди из-за корсажа сами вываливаются, не ноги, а лапищи — батюшкины ботфорты ей впору. Рассказал о том матушке и с радостью увидел, как та развеселилась, глаза словно огнём вспыхнули.

   — Так ты говоришь, Катька-чухонка батюшкины ботфорты свободно носит? Ну и бабища! — Всё боярское презрение Лопухиных выплеснулось у Евдокии в этом слове. Впрочем, к Екатерине у неё не было той особой ненависти, какую она испытывала к другой ненавистнице, Анне Моне. — И слава Богу, что Монсиха перед царём с полюбовником попалась, наставила Петруше рога! Так ему и надо, богохульнику! — Евдокия строптиво поджала губы. Хотя давно и не жила с Петром, а поди вот — всё ещё переживала его измены.

   — Катька-то брюхата, чадо ждёт! — Голос у Алексея стал ломким, грубым.

   — Чадо!! — Евдокия вздрогнула и с тоской посмотрела на сына. — А ты ведаешь, — спросила она тихо, — что с тобой, Алёша, будет, ежели эта лифляндская корова отцу твоему в подоле сыночка принесёт?

И по тому, как Алексей пугливо опустил глаза, поняла: ведает! Эвон ведь какой большой уже вымахал! И родился в материнской душе великий страх за судьбу сына, словно узрела она некое предначертание на небесах. И сказала единое, чем могла утешить:

   — Не боись, Алёша! Я за тебя нашему святому Евстафию еженощно молиться буду!

   — А я, матушка, и по сию пору помню, как мы с тобой отмечали день того святого мученика. И ныне, во имя святого Евстафия, я в церкви, что у Боровицкого моста, повелел новый придел устроить! — Лицо Алексея просияло при одном этом приятном воспоминании.

«Эх ты, Алексей. — божий человек!» — ласково подумала про себя Евдокия, и снова душу её поразил страх: каково-то будет сыну сражаться со злобным миром, в какой он брошен ныне совсем один? Но страх тот, впрочем, она ничем не выдала, дабы Алексей уезжал от неё спокойным и счастливым.

   — Хорошо, что ты бесовское табачное зелье не куришь, Алёша. И не кури, здоровый будешь! — наставляла она на дорогу сына. И, расставаясь, не заплакала, только потом не удержалась — выбежала к воротам и долго махала платком вслед одинокому возку, удалявшемуся по ночной дороге. И всю эту ночь царица простояла в соборе на ледяных каменных плитах: молилась, била поклоны, дабы отогнать от своего любимого чада всех бесов и недругов.

Но один мелкий бесёнок всё же не был отогнан материнской молитвой и залез в ту самую бутылку фряжского вина, которую царевич подарил своему верному Михайлычу. По возвращении в Первопрестольную, в ночь на Рождество, дядька царевича обрядился в нарядный цветной кафтан, накинул лисью шубу и, поскрипывая по снегу пёстрыми сапожками, бодро отправился в гости на подворье царевны Натальи Алексеевны. Ещё в ту пору, когда Алексей проживал у царской сестрицы, жил вместе с ним и дядька. В те времена и вступил Михайлыч в любовную связь с ключницей Матрёной, ведавшей всеми погребами в богатом хозяйстве царевны. И чего токмо в тех погребах не водилось; варенья и взвары разных сортов, балтийские угри и астраханские балыки, дичина и копчёные языки, наливные яблочки и заморские цитроны — всё нежило глаз и всё перепробовал Михайлыч в ту праздничную ночь. Но фряжское вино оказалось столь забористым, что у Михайлыча развязался язык. И на лукавые расспросы гостеприимной Матрёны, где пропадал такой-сякой ненаглядный все последние, дни, он не сдержался и брякнул; возил-де царевича в Суздаль повидаться с матушкой-царицей. Утром он, само собой, просил Матрёну забыть про вчерашнее признание, да куда там: разве могла Матрёна, которая передавала царевне все самые мелкие сплетни на кухне, удержаться перед таким искушением. Нет, не под силу оказалось окаянной бабе держать тайну, и выболтала она её при первом обходе царевной своих погребов. В тот же вечер полетела в городок Жолкву, что под Львовом, царю Петру Алексеевичу скорая весточка от сестрицы Натальи. Ибо никого на всём белом свете Наталья Алексеевна так не любила, как своего брата Петрушу, и его интересы блюла свято.