Когда у нас зима - [12]

И в эту минуту я нашел нож и выпрямился. «Кто вы такой?» — спросил я еще раз, потому что так принято. «Ох, и дурак»,— прохрипел телефон, и я понял, что это мой брат. Я хотел по привычке ответить «сам дурак», но не успел. «Мы влипли, нет никакого ружья, а кошка почему-то в доме, ну мы и влипли». Тут начало светлеть.

Надо было скорее бежать на затмение, чтобы нас не хватились. Я подобрал свою краюху, положил нож обратно, и мы вышли. Санду был очень напуган, хотя если ружья не оказалось, значит, это не мы его взяли. Он снова обозвал меня дураком, но мы уже дошли до школы, и не имело смысла начинать «сам дурак». На солнце больше никто не смотрел. Раз оно на месте, чего им интересоваться. Даже старушка, которая его оплакивала, не смотрела. Она выспрашивала у мамы рецепт какого-то кушанья. Сосед снова завел песню, в которой он рождался бесталанным и прилетала кукушка. Я почувствовал, что соскучился по Алунице Кристеску.

Санду подал мне в ногу сигнал, и мы шепотом решили пока что никому ничего не говорить, и, когда папа выпил пива, за которое не захотел переплачивать два лея, потому что с концом света не вышло, мы все вместе отправились домой.

Мне было немного грустно, что я пропустил и затмение, и ружье. Хорошо, что во мне долго ничего не держится. Мы начали строить замки с Алуницей Кристеску, то есть я говорил: «Здесь я построю замок, а здесь буду охотиться»,— а она говорила: «Нет, здесь я». И мы ссорились, но не как-нибудь просто, а до умопомрачения, иначе неинтересно. А вообще в свободное время я жду весну. Как ждешь конца противной болезни, когда все время озноб и течет из носу.

Как-то раз, через несколько дней, я не мог уснуть из-за полной луны. Я могу уснуть даже с включенной лампой, даже с невыученным уроком, но с полной луной — никогда. Мама говорит, что я лунатик, но, кажется, она имеет в виду что-то другое. Так вот, я не мог уснуть и нечаянно услышал их разговор. Я говорю нечаянно, потому что обычно слушаю нарочно.

Папа говорил, что ему совершенно не нравится, что делается в деревне, и что он завтра пойдет звонить дяде Леону, пусть тот приезжает за своей трехстволкой, ее тут только не хватало, и так в лесах бандиты, их кое-кто в деревне укрывает, и папа дорого бы дал, чтоб узнать, кто именно, а вся их храбрость: забраться в дом ночью, пригрозить пистолетом и отобрать у хозяев припасы. Не дай бог проведают про ружье и нагрянут к нам, потому что раз про ружье знают наши родственники, считай, что вся округа знает. И вообще не надо было ему уходить из дому, когда нас пригласил дядя Джиджи, и что теперь он ни за что никуда не уйдет, и что ему это приглашение не понравилось.

Мама отвечала, что ей тоже, но что мы должны быть цивилизованными людьми: если пригласили, отказываться невежливо, и что ружье заперто и никакой опасности нет, потому что не выдадут же нас родственники.

Луна была похожа на Алуницу Кристеску. Меня подмывало выйти к папе и сказать, что ружья больше нет и что мы нашли кошку запертой в парадной комнате. Но я побоялся подкроватных человечков, которые хватают за ноги.

Папа сказал, что отдаст им и овец, и сливы, и все, что им будет угодно, только чтоб они больше к нам ни ногой, иначе он об них обломает все колья из забора. Пусть мама их позовет, когда его не будет дома, чтоб они забрали все, что считают своим, и проваливали. Мама плакала и говорила, что надо быть цивилизованными людьми.

Я смотрел в окно, двор был белый от луны, и по нему пробегали тени, как будто все бандиты собрались у нас во дворе, хотя и знал, что это просто тени ночных облаков.

Снова стало тихо. Луна еще немного посветила, а потом тоже закатилась в теплые страны, так что и я собрался заснуть, но тут два черных-черных глаза уставились на меня из темноты, и у меня волосы встали дыбом и так и стояли, пока я не сообразил, что это мой брат рядом со мной в кровати, а глаза у него всегда черные.

— Слушай, по-моему, надо им сказать,— прошептал он.

— То есть чтобы я сказал? — уточнил я.

— Само собой, затея же твоя.

Мы шепотом поссорились, два раза поворачивались друг к другу спиной, три раза обменялись тычками, но наконец согласились, что он все напишет в письме, а я его отнесу папе. Я стал засыпать, и мое упрямство прошло. Я всегда примерный, когда сонный, перед сном у меня проходят все недостатки.

На другой день я проснулся в каком-то страхе, мне снились партизаны, и не так, как обычно, а совсем плохо. Чего бы я не дал, чтобы ружье оказалось в сундуке и чтобы ни затмения, ни запертой кошки — ничего этого не было. Я выглянул за дверь. Папа выходил из парадной комнаты. Вроде ничего особенного, но мой брат впихнул меня обратно и прошипел:

— А ну, одевайся, мигом!

Я подумал, что одного мига мне, пожалуй, не хватит, но не успел ему это сказать, потому что папа хлопнул дверью так сильно, что мы оба вздрогнули. Наверное, и мама тоже, потому что на кухне грохнула кастрюля, и дом, наверное, тоже, потому что посыпалась штукатурка.

Он вошел к нам с совсем мрачным видом, прислонился к косяку и ничего не говорил. Мне было страшно. Потом он сказал: «Ступайте играть». Очень спокойно. Но, честное слово, он еле сдерживался, потому что иначе у меня не было бы во рту вкуса сливовых косточек и я бы не сказал ему: «Здравствуйте», как в школе, где он учитель у старшеклассников. Санду уложил ранец, натолкал туда и хлеба, хотя мы во вторую смену. Мама смотрела на нас, как мы уходим, и ничего не понимала.