Когда отдыхают ангелы - [44]
Он соглашается. Почему он соглашается? Он что — ненормальный?
— Тогда ложись.
Он ложится на какое-то бревно, и я начинаю стегать его прыгалками.
Сначала легонько. Потому что мне как-то страшно. Я же не фашист какой-нибудь. Я просто так, для пробы. Чтобы его проверить. Он терпит. Только сжал губы — и терпит. Я начинаю бить сильнее.
— А! А! А-а!
Он стонет, как партизан на допросе. Точно так же, как в кино. И крутит головой — вправо-влево, вправо-влево. А я — стегаю.
Я понимаю: он выдержал. Надо остановиться. Надо сейчас же остановиться. И не могу. Прыгалки, опускаясь ему на спину, издают короткий злобный свист. Уже не я — они тянут за собой мою руку.
— Все. Больше не надо.
Чтобы остановиться, приходится схватиться за дерево, за шершавый, нагретый солнцем ствол. Меня мутит, будто я напилась чужой крови. И отравилась. Он с трудом поднимается и уходит, не глядя. Я хриплю вслед:
— Ты молодец. Ты выдержал!
И слушаю себя: бесы притихли.
Они знают: я не могу им этого простить.
Им и себе. Я должна понести наказание. За то, что придумала все это, это дурацкое испытание. И еще за то, что меня охватило. За это упоение. Мне так стыдно, так стыдно! Но ничего нельзя изменить. Все уже случилось. Интересно, у него остались на коже следы? Вдруг остались?
Тошнота не проходит.
Я иду сдаваться в плен. Туда, где жизнерадостно воюют между собой разнополые десятилетние существа. Где они друг друга ловят. У мальчишек есть шалаш.
— Я сдаюсь! Можете делать со мной что угодно!
Враги не очень рады. Ведь меня не надо ловить! А что еще со мной делать? Что — что угодно?
— Ну, можете пытать.
Они не готовы пытать. Они — хорошие мальчики и не могут вот так, ни с того ни с сего, делать кому-то больно. И они не знают, как нуждаюсь я сейчас в наказании. В восстановлении симметричности мира.
Поэтому меня просто приводят в шалаш.
— Она хочет, чтобы ее пытали.
Тот, кто сейчас главный, пожимает плечами.
— А как?
— Ну, — я напрягаю творческое воображение, — можно заставить меня сидеть на корточках.
У него на лице отражается сомнение. Потом он начинает смеяться.
— Подумаешь! Я тоже вон сижу на корточках.
— А давай, кто дольше? Я просижу полчаса.
— И что?
— Тогда вы меня отпустите.
— Ну, сиди!
— Спорим, просижу!
— Да сиди!
Я сажусь на корточки и обнимаю себя за колени. Тот, кто сейчас главный, смотрит на меня с любопытством. Но через Десять минут ему становится скучно. Подходят другие.
— Чего это она?
— Сидит!
— Чего сидит?
— Это пытка, — объясняю я.
— A-а! И чего?
— Ну, если высижу, вы меня отпустите!
— Да мы тебя и так не держим! Вали!
— А как же плен?
— Да асе уже. Обедать зовут.
— А сколько я просидела?
— Ну, просидела… Откуда я знаю? Ни у кого из нас нет часов.
— Ладно, пошли!
— А эта?
— Ну, надоест же ей, наконец! Тогда и придет.
И они уходят. Шалаш пустеет. А я все сижу. Вот сейчас досчитаю до ста и встану. Нет, до пятидесяти. Что-то не могу больше терпеть. Вот, пятьдесят. Пытаюсь встать. Ноги подкашиваются. Хорошо, что никто не видит. Боль в мышцах адская. Неужели я сейчас закричу? Нет, не закричу. Ведь он не закричал — там, под яблонями?
Я не могу быстро идти и опаздываю на обед. А вечером снова танцы. Но я остаюсь в палате. Не хочу сегодня танцевать.
Вот что я знаю про ранний пубертат.
Ну, ладно. Перетряхнула закрома памяти на истинно фрейдистский лад.
Что это дает? Здесь и теперь? Для решения проблемы с корчаковскими чтениями? С оторванными ручками и оскорбленными дежурными учительницами?
Почитать им что-нибудь другое? Про бесов в крови?
Про нераскрытые тайны тела? Что-то не припомню, где такое было. Считается, детям их возраста такое не положено.
Им нужно что-нибудь морально-нравственное, образ положительного героя, несущего непреходящие ценности. С этой точки зрения, история Матиуша не совсем подходит. Какой-то король-неудачник с провальными идеями детской демократии. Проиграл войну, развалил страну и кончил ссылкой на необитаемый остров. Ничего вдохновляющего! То ли дело — «Тимур и его команда».
Вот прибегают твои ребятишки из туалета, взмыленные и обвешанные оторванными ручками, а ты им раз — и такое волшебное зеркало под нос. Посмотрите, мол, какими бы вы могли быть при случае! Добрые дела делать, хулиганов перевоспитывать. Ребятишки на свое отражение смотрят, любуются: и правда, красота. Может, попробовать?
Когда я маленькой была, мне это нравилось — «Тимур и его команда». Зажигало как-то. Наверное, у меня тогда были ценности. Я же не только в пытки играла! Я макулатуру собирала, кукольные спектакли ставила, на праздниках строя и песни маршировала. У меня даже грамоты есть. Целый мешок грамот за «отличную учебу и примерное поведение». Потому что кукольные спектакли, они всем видны. А что ты там в кустах делаешь, это личная тайна каждого. Это секрет. И про него лучше забыть. Как вырос, так и забыл сразу. Иначе как в детях доброе и вечное воспитывать, к морали-нравственности побуждать — если ты такое про себя помнишь?
Ведь эти завучи-учительницы, а тем более — научные работники, ни за что не признаются, о чем они мечтали лет, например, в тринадцать. А мечтали они, чтобы какой-нибудь ковбой, или матрос, или солдат, — короче, какой-нибудь привлекательный бандит-супермен, с сильными руками и крепким мужским запахом, вылез из кустов в темной аллее и их изнасиловал. Они даже специально по этим темным аллеям в одиночку ходили. Завучи-учительницы и научные работники будут уверять: в тринадцать лет они мечтали о светлой дружбе, плавно перерастающей в крепкую супружескую любовь, и думать не думали о чем-нибудь таком, что бросает тень на их морально-нравственный облик, и вообще — на ценности.?
