Когда мы состаримся - [8]

Брат схватил меня за руку и увлёк в четвёртую комнату.

Там стоял гроб. Без крышки, но во всю длину покрытый пеленой.

У меня по сю пору недостаёт сил описывать гроб, в котором лежал мой отец. Кто сам испытал подобное, поймёт меня.

Лишь старая служанка сидела в комнате, больше у гроба никого не было.

Брат прижал меня к себе, и так, замерев, мы простояли долго, будто сами — вместе со всем окружающим — вдруг перестали существовать.

Потом брат сказал:

— Ну, поцелуй у папы руку, и пойдём.

Я повиновался. Он приподнял покров; выглянули сложенные вместе кисти рук, белые, как воск. Трудно было узнать в них прежние большие, мужественные, в кольцах с печатками на сильных пальцах, — кольцах, которыми я столько, бывало, играл в раннем детстве, снимая и надевая, разглядывая герб.

Я поцеловал обе руки, и мне стало легко, хорошо.

С немой мольбой посмотрел я на брата, как бы спрашивая, нельзя ли приложиться к щеке. Он перехватил мой взгляд и увлёк прочь.

— Идём! Незачем здесь больше оставаться!

И мне стало так больно, тяжело!

Брат велел мне подождать у себя в комнате, пока он не наймёт извозчиков, которые нас отвезут.

— Отвезут? Куда?

— В деревню. Ты здесь побудь, никуда не выходи!

И даже запер дверь снаружи на ключ.

Опять было над чем призадуматься. Зачем теперь в деревню, когда отец мёртвый? И почему нельзя до тех пор из комнаты выходить? Почему не навестит никто из знакомых, а все прохожие странно так перешёптываются? И почему по такому важному, известному всем покойнику не звонят?

Всё это привело меня в полное замешательство: ни на один вопрос не находилось ответа. И никто не шёл, у кого можно бы спросить.

Наконец, как мне показалось, много времени спустя — а может, по прошествии всего нескольких десятков минут — мимо оконца, выходящего в коридор, просеменила старушка-служанка, которая сидела перед тем у гроба. Наверно, сменилась с кем-нибудь.

— Тётя Жужи! — окликнул я её через окошко. — Подойдите-ка сюда!

— Чего тебе, славный мой?

— Тётя Жужи, скажите мне по правде, почему мне нельзя папеньку в лоб или в щёку поцеловать?

— Что это вы, Деже, какой дурачок. Да у него бедняги, и головы-то нет, — с циническим равнодушием пожала старуха плечами.

Я не осмелился передать вернувшемуся за мной брату, что узнал у старой Жужи.

Сказал только, что мне холодно, в ответ на его вопрос, почему я так дрожу.

Он укрыл меня своим плащом, и мы пошли садиться.

Я спросил, где бабушка. Он сказал, что она поедет сзади. Мы устроились в передней пролётке вдвоём. Другая пока стояла в воротах.

Мне всё это казалось сном. Уныло моросящий дождь, отступающие назад дома, любопытные, выглядывавшие из окон, знакомый прохожий, который таращился на нас, забывая поздороваться, — всё словно таило немой вопрос: как это отец у мальчиков оказался без головы? А дальше, по окраинам, потянулись длинные ряды тополей, которые качали верхушками на ветру, будто в безрадостном, тяжком раздумье. И речка под мостом журчала, точно затверживая про себя вверенную ей великую и никем пока не разгаданную тайну: почему это у иных покойников не бывает головы?

Меня так и подмывало, до головокружения искушало задать брату этот жуткий вопрос. «Смотри, как бы чёрт не толкнул», — говаривают у нас детям, которые держат нож слишком близко у глаз или заглядывают вниз с высокого моста. Так и я с этим вопросом: нож в руке, остриё у самого сердца, сижу высоко над стремниной, и что-то словно подталкивает — вонзи, кинься вниз. Но хватило духу удержаться.

За всю дорогу мы ничего друг другу не сказали.

Добравшись до своего сельского пристанища, повстречали мы нашего домашнего врача, который сообщил, что матери хуже и нам лучше оставаться у себя в комнате, не показываться ей на глаза, это лишь усугубит её недуг.

Через два часа приехала и бабушка.

Приезд её вызвал возбуждённые пересуды вполголоса; в доме словно готовились к чему-то очень важному, о чём, однако, не следует всем знать. Пообедали второпях и раньше обычного, но кусок не шёл в рот, так было всё странно и непривычно. Брат опять стал тихонько переговариваться с бабушкой. Насколько можно было догадаться по отдельным словам, речь шла о том, брать ли с собой ружьё. Лоранд хотел взять, бабушка противилась. Наконец согласились, что ружьё и патроны возьмёт, но без нужды заряжать не будет.

Я слонялся тем временем по комнатам. У всех находились дела поважнее, нежели мною заниматься.

Ближе к вечеру, при виде брата, собирающегося уходить, терпение моё иссякло.

— Возьми меня с собой! — воскликнул я в крайнем отчаянии.

— Но ты ведь даже не знаешь, куда я собираюсь.

— Всё равно куда, только возьми, не могу я один тут оставаться.

— Сейчас спрошу у бабушки.

— Хорошо, только плащ и палку захвати, — вернулся он.

Вскинув ружьё на плечо, брат крикнул собаку.

«Это что же, — опять стала меня донимать прежняя мучительная мысль, — отец умер, а мы на охоту, с бабушкиного согласия, как будто ничего не случилось?»

Шли мы низом, за огородами, вдоль глинищ; Лоранд, по всей видимости, выбирал такую дорогу, где нам никто не встретится. Легаша он не спускал с поводка, чтобы не забежал куда-нибудь.

Долго петляли мы по кукурузникам, по кустарнику, и брат ни разу даже не подумал снять ружьё с плеча; шёл, опустив голову и одёргивая собаку, тянувшую то в одну, то в другую сторону.