Когда, как и кому я служил под большевиками - [13]

Интересно отметить, пожалуй, следующий характерный случай: как-то вечером, после длинного рабочего дня и нудных обсуждений разных придирок к приведенному мной «Кооператору» малосведущих речных капитанов и механиков, остались мы одни в кают-компании и мирно беседовали на волнующие нас темы о грядущих судьбах России, и вот входит неизвестный мне молодой человек, опрятно одетый в суконную солдатскую гимнастерку. Вежливо обращаясь ко мне, он просит разрешения посидеть с нами. Я был готов предложить ему стакан чаю, как И. П. Оглоблин вскочил в сильном раздражении, стал на него кричать и выгнал его вон. Я с удивлением спросил И. П. Оглоблина, почему он так взъелся? Тогда он мне объяснил, что это был агент ГПУ или ЧеКа, не помню уже, как тогда называлось это малопочтенное учреждение, что в Красноярске ему хотели навязать официального представителя от этого учреждения, но что он категорически протестовал. Тогда ГПУ провело этого субъекта в артель грузчиков, нанятых на время плавания на бирже груда, что он, Оглоблин, восстал и против этого, но должен был в конце концов согласиться, получив заверения, что этот заведомый агент будет жить и работать наравне с другими грузчиками и ни во что вмешиваться не посмеет.

Тогда это происшествие произвело на меня сильное впечатление, являясь одним из доказательств того, что это учреждение, охватившее впоследствии своими щупальцами всю советскую страну, теряло почву под ногами в эпоху расцвета НЭПа. Евреев тогда не было ни на речной, ни на моей, Карской, экспедициях ни одного человека.

Ни разу никто не посмел меня назвать ни товарищем, ни господином начальником, чувствуя, по-видимому, что и то и другое обращение было неуместно. Звали все патриархально, по имени и отчеству.

Закончив все дела сдачи судов и грузов, — приемки небольшого количества экспортных товаров, которые кооператоры успели собрать с того дня, как им было дано разрешение снарядить свою собственную экспедицию, я вышел в обратный путь в Европу на английском пароходе, который пришел со мной. Чтобы лучше окупить расходы по фрахтованию парохода, я по дороге зашел в Архангельск, чтобы загрузить пароход лесом.

Население Архангельска меня хорошо знало и помнило. Знакомые и незнакомые останавливали меня на улице, кто просто, чтобы пожать руку, а кто, — чтобы посоветовать быть осторожнее и опасаться западни.

Как-то вечером сидел я в единственном ресторане с музыкой с двумя английскими капитанами своей экспедиции. За соседним столиком сидели человек восемь, по-советски, довольно невзрачно одетых. Один из них вдруг подошел ко мне, шаркнул по-военному ногой и сказал: «Ваше Превосходительство, разрешите сказать Вам несколько слов!» Я встал и ответил ему: «Меня зовут Борис Андреевич. Кто Вы такой и чем я могу быть Вам полезен?» Он тогда сказал: «Я капитан Чаплинского полка Орлов. Мы все очень хотим Вас приветствовать как первую ласточку новой эпохи, заказали отдельный кабинет, послали искать хорошего вина и когда все будет готово, просим Вас пожаловать». Я расспросил его, кто остальные в его компании, узнал, что это бывшие молодые офицеры и чиновники, и сказал, что в отдельный кабинет не пойду, а за стол к ним с удовольствием подсяду.

В непринужденной беседе они расспрашивали меня, как устроился и живет за границей Г. Е. Чаплин, не бедствует ли, не нужно ли послать ему денег, рассказали, что сами пережили в первые дни, как их никуда не принимали на службу и как теперь, с НЭПом, все пристроились и живут прилично.

В этот поход из Лондона в Сибирь ходил пассажиром старший лейтенант Гвардейского экипажа А. А. Абаза[52]. Последние годы войны он провел в Лондоне офицером связи при английском адмиралтействе от русского Морского Генерального штаба. Он предпринял это путешествие по поручению группы английский промышленников для разведки экономических возможностей. Советским морским агентом в Лондоне состоял в то время адмирал Е. А. Беренс[53], брат адмирала М. А. Беренса[54], командовавшего русской эскадрой при эвакуации из Крыма армии генерала Врангеля. Через Беренса (морского агента, которого мы оба хорошо знали) Абаза получил разрешение идти с моей экспедицией, подняться с речной экспедицией до центров Сибири, свободно проехать дальше по Советской России, получив обещание, что его выпустят обратно за границу. Он проделал весь намеченный путь, побывал в Москве, вел кое-какие переговоры и благополучно вернулся в Лондон. Он всюду разъезжал свободно и только в Москве, в ГПУ или комиссариате иностранных дел, не помню точно, его предупредили, что знают, что в России живет его мать и не советовали с ней видеться, иначе за ней придется установить слежку.

В результате моего похода в Сибирь и обратно у меня тогда окрепла вера в скорое возрождение России, в то, что лихолетие будет изжито, и исчезли последние сомнения в пристрастии сведений, полученных раньше через кооператоров. Я видел своими глазами всю ту разруху, которую советская власть устроила за первые три года, и те героические усилия, которые честные русские люди делали, чтобы снова поднять жизнь в стране вопреки большевикам, видел также возрастающий престиж этих людей, уважение и поддержку, коими они пользовались и среди населения, и среди подчиненных. Вместе с тем у меня сложилось впечатление, что эмансипация населения от большевиков зашла дальше в Сибири, чем, например, в Архангельске, и это подтвердило мои надежда в ожидании спасения России из Сибири. Абаза после своего путешествия вынес подобные же впечатления.