Когда горит снег - [39]

Странно, что я говорю о нем в настоящем времени, между тем, как его уже нет. Он не выдержал тяжести неоправданного чувства и ушел из жизни. Тебя, я знаю, поразит это известие. Ты, вероятно, задумаешься над моей характеристикой и, со свойственной тебе прямолинейностью, скажешь: вечная молодость, ребяческая душа, огромная жажда жизни, а человек отрекается от всего и уходит. И, в конце концов, поняла. Наивысшая жажда жизни заключается в отказе от нее. Надо иметь силу уйти во время. Ты понимаешь: лучше чем кто-либо он знал: белого дома нет.

Роза и Крест

А.С.

Сегодня, накануне Троицы, все идут домой с березками. Я тоже захватил по дороге одну и бережно несу ее, вдыхая острую свежесть только что распустившихся клейких листочков.

Она невольно настраивает меня на несколько сентиментальный и меланхолический лад, совершенно не соответствующий моему возрасту стареющего и знающего цену жизни циника.

«Я давно ироничен, циничен, издерган, не верю

Ни в кого, ни во что, — ни в людей, ни в божественный свет.

Я давно и без слез хороню за потерей потерю,

Я забыл все слова, кроме очень короткого “нет”»…

Сегодня мне чужды эти когда-то искренне вырвавшиеся строки. В клейкой свежести березовых листьев есть что-то заставляющее забывать о действительности: седеющей голове, неудачно сложившейся жизни и о том, что все прожитые годы можно было бы использовать более целесообразно. Иметь, скажем, какой-то свой угол, семью, а не разбросанных по всему земному шару бывших жен, от которых не осталось даже выгоревших на солнце карточек.

Впрочем, я не могу сейчас считать себя вполне одиноким. Дома меня ждет женщина, не ставшая, правда, моей женой, но и не настолько далекая, чтобы я мог считать ее совершенно чужою.

За три года совместной жизни мы даже привязались друг к другу, как могут быть привязаны цепная собака; и будка, около которой она сидит.

Она не очень молода, но достаточно хорошо сохранилась для того, чтобы иметь, от времени до времени поклонников, пленяющихся ее искусственно деланной детскостью. Она добра, великодушна, женственно-обаятельна и упряма настолько, что убедить ее в чем-нибудь так же трудно, как сдвинуть с места гранитную скалу. Нужно взрывать динамитом.

Она вся соткана из совершенно непримиримых противоречий, в которых щепетильность, аккуратность, доходящая до абсурда, до собирания пылинок с пола находятся в резкой дисгармонии с абсолютной неспособностью к логическому мышлению. Всякий разумный довод при плохом настроении вызывает у нее гневную, истерическую вспышку, а в хорошем — шутливую, ласковую отговорку, после которой остается только развести руками, погладить головку с упрямо вздернутым хохолком и отойти с твердым намерением навсегда отказаться от подобных попыток.

Ее поклонники приводят меня в тихое бешенство. И еще больше я злюсь от того, что она искренне объясняет это мое состояние — ревностью. Но это совсем не так. Меня раздражает то, что в ней их привлекает все нарочитое, деланное несвойственное ее настоящей сущности. Эта ненужная игра в капризного ребенка, смешная в ее возрасте, жеманное кокетство, истерическая надуманная оживленность и искусственный смех могут притягивать только тупых и ограниченных людей, неспособных проникнуть немножко дальше внешней человеческой оболочки.

Но я хорошо знаю, что в глубине, под этой маской, запрятано чудесное; много и больно страдавшее человеческое сердце. Сердце, убитое неверием.

В моем представлении возникает одинокая, беспомощная женщина, уходящая зимой из собственного имения на станцию. Она не может оставаться, там, где ей не верит самый близкий человек. Это страшная вещь! Правда, в которую не верят, так легко претворяется в ложь.

Дальше — скитание по чужим людям, враждебный город, борьба за кусок хлеба и печать отверженности на лице.

Я вижу идущую по улице маленькую, больную и гордую женщину. Она не ела несколько дней, но не может сознаться в этом своим знакомым. У нее звон в ушах и противная свинцовая тяжесть во всем теле. Еще секунда, и она упадет в обморок тут же на улице… Но нет… это ничего. Надо только собраться с силами, прислониться к дому… и все пройдет. Ее только что приглашали к обеду… — Ну, нет, благодарю вас… Я уже обедала…

Это смешно! Кто же нынче не обедает в этом благополучном сытом городе?

И ведь то были знакомые, гостившие когда-то в их имении. Могут ли они представить себе, Что-нибудь подобное после виденного там богатства?

Я вижу ее, полуослепшую от удара и нервного потрясения, с темной повязкой на глазах. И еще и еще многое, о чем лучше никогда не вспоминать.

— Нет, мне не надо ее масок. Долой их! И когда у нас возникают размолвки, когда она бросает мне в лицо резкие слова осуждения, или с деланным спокойствием говорит о том, что я ей безразличен, чужд и даже враждебен, мне хочется сказать:

— Милая, мне не нужно твоего внешнего притворства, ни игры в девочку, ни жеманного кокетства. Пусть ими увлекаются другие, которых можно обмануть. Снимем маски, и ты увидишь, что я, как нянька, баюкаю твое усталое и больное сердце.

Но я ничего не говорю. Я знаю, что все слова разобьются о неприступную стену гордости и упрямства. А ночью она будет долго плакать в темноте, запершись в своей комнате и убеждая себя в том, что я черствый эгоист и совершенно ее не понимаю.