Когда глаза привыкнут к темноте - [2]

Но родимое пятно осталось при мне на всю жизнь. Его предлагали убрать много раз, но я не соглашалась. Чудодеи-врачи из швейцарской клиники подтягивали мне веки, щеки, шею – я умоляла их не трогать пятна. Оно только чуть передвинулось к уху. Всей кожи, что с меня срезали, хватило бы на новую обивку моего кабинетного дивана, это уж точно.

Итак, познакомившись со мною и поздравив супругу, мой отец вернулся к гостям, которые и не думали расходиться, а спокойно ждали развития событий. Они вновь принялись за колбасу и Льва Толстого, а мы с матерью заснули, обе страшно утомленные.

Наша жизнь так и пошла дальше. Со свершением чуда материнства Арину Касьяновну перестали интересовать «вопросы», Лев Толстой и русская революция, отец начал с ней скучать и пропадать из дому надолго. Я почти не помню его. Остался в памяти блеск очков в тонкой золотой оправе, мягкие движения холеных, холодных рук в крахмальных манжетах. Он чаще появлялся, когда я болела, – быть может, только тогда он ощущал свою необходимость? Его образ причудливо вплетался в скарлатинный, дифтеритный, коревый бред. Семейные противоречия разрешились в духе той эпохи. Отца призвали на фронт в качестве военного врача. Через год он погиб в Галиции, там же и был похоронен. Мама показала мне Галицию на карте, и я удивилась:

где там было лечь моему большому, высокому отцу, если вся Галиция с ноготок? Потом, рассматривая старинные фотографии, я поняла, что отец был худощав и, скорее, маленького роста. Так что клочок земли для него нашелся.

Не помню, чтобы мы как-то особенно бедствовали. Потом я читала в мемуарах – был голод, на свои карточки люди порой ничего не могли получить, падали замертво на улицах… Конечно, еды было не вдосталь, куда-то исчезла даже докторская колбаса, даже колбаса из конины. Но каждый день пыхтела у нас на примусе каша, или селедочный суп, или поджаривались оладьи из ржаной муки. Как сейчас помню пронзительно-сладкий вкус сахарина – сейчас его ни за какие деньги не достать, а с каким наслаждением лизнула бы я жгучую крупинку! Бывало порой и молоко, и яйца… Мама все же не зря училась на своих акушерских курсах. Когда они только начинались, казались модным аксессуаром «новой женщины», практическая польза обнаружилась впоследствии. В то время, несмотря на разруху, на нехватку самого необходимого, на смятение и ужас перед завтрашним днем, детей родилось много, особенно мальчиков. Вспомнив деревенскую примету, качала головой моя Арина Касьяновна: «Быть войне». Она была права. Торопливо и щедро метала жизнь семена, и бойко прорастала молодая, здоровая поросль – та самая, которой суждено будет почти сплошь полечь в покос Второй мировой.

Вообще же после гибели отца мать как-то опростилась и стала похожа на ту, кем и была в действительности, – на деревенскую, красивую и разбитную бабенку в самом соку. Румяные чары бывшей курсистки прельстили не кого-нибудь – чекиста! Где подцепила его моя Арина Касьяновна? Торопясь от пациентки, грузно скользила она по обледеневшей мостовой. Страшно, страшно тогда было вечерами на питерских улицах! Того гляди – налетит, посвистывая, лихая шайка, или споткнешься о падаль, и не думай лучше – звериная ли, человечья! Остановился автомобиль, оттуда вышел человек в кожушке и сказал что-то вроде: «Негоже одной по улицам ходить, лихих людей много, обидеть могут». Довез до дому, немногословно напросился в гости – «завтра к вам загляну». Принес с собой невиданные лакомства – твердозамороженную головку сыра, бутылку кагора, берестяной коробок шоколадной халвы. Последняя предназначалась «девочке». То есть мне. Заботливый – заметила, верно, моя бедная мама.

Он был обтянут телячьей кожей, голодноглазый, поджарый, как борзая собака. Не знаю, любила ли его мать – скорее, боялась. Или жалела? Они быстро поженились, и мать взяла его фамилию, я же осталась при отцовской.

Вскоре мы из своей каморки перебрались в роскошную квартиру, принадлежавшую «ликвидированному элементу», как пояснил следователь Чрезвычайки Афанасьев, мой новоиспеченный отчим. Он вообще не стеснялся в формулировках, не стеснялся своей палаческой работенки, но всеми силами темной души стремился к «просвещению». Первым этапом его окультуривания стал маникюр. Английский кожаный несессер, обнаруженный в той же квартире, впервые служил таким корявым, залубеневшим лапам, и раз-два в месяц я имела счастье наблюдать, как мама обрабатывает ногти своему мужу, специальной лопаточкой удаляет из-под них засохшую кровь «элементов».

Про себя я звала отчима Прохвост. Это было слишком мягкое прозвище для убийцы, для добровольного палача, но именно оно подходило скользко-увертливому Афанасьеву. Иногда к нему приходили друзья, такие же чекисты. Не знаю, впрочем, существовало ли в их кругу понятие дружбы… Во всяком случае, они вместе пили – то вонючий самогон, то изысканное реквизированное вино, порою нюхали кокаин, говорили о своих делах намеками, но никогда не пели, не веселились, словно на их душах лежало какое-то неизбывное бремя. Самым же страшным из них был плечистый латыш с такими светлыми глазами, что они казались почти белыми на фоне очень бледного, отечного лица. Его партийная кличка была Слепой.