Когда Европа была нашей. История балтийских славян - [13]

Уже из этого видно, что обращение с невольницами было не мягкое. Одних употребляли в работу; других держали для выкупа, и этих страшно мучили. «Священники Христовы в (вагрском городе) Любице (в нач. XII в.) были, говорит Гельмольд, в ужасном бедствии: кроме нищеты и ежедневной опасности смерти, им приходилось еще смотреть на цепи и разного рода муки, которые были уделом Христиан, приводимых в плен разбойниками». Вот что рассказывает в другом месте тот же писатель, как очевидец: «Мы (с епископом) остановились в гостях у Тешимира (знатного славянина-вагра), который принял нас с большою пышностью. Но не показались нам сладкими и приятными Славянские пиры, потому что мы видели кандалы и разнообразные мучения, которым подвергались привозимые из Дании Христиане. Мы нашли там священников Господних, изнеможенных долгим заключением, и епископ ничем не мог им помочь, ни силою, ни просьбами».

У передовых племен балтийских славян, особенно в последний век их существования, когда они со всех сторон только и видели беду и погибель, жестокость с неприятелями, которые попадались им в руки, доходила до исступления: неистово вымещали они на христианах гнет, который сами так долго от них терпели, насильственное обращение в христианство, истребление, и мы поймем возможность и правдивость следующей картины, нарисованной тем же Гельмольдом: «Народу Славянскому врождена была ненасытная свирепость… Какими многоразличными родами смерти Славяне губили Христиан, рассказать трудно: одним они вытягивали кишки, наматывая их на кол, других распинали на кресте, ругаясь над знамением нашего искупления… а кого они сажают под стражу ради денежного выкупа, тех мучат столькими пытками и сковывают столькими цепями, что незнающему и не поверить».

Глава XXIII Добродушие, гостеприимство и человеколюбие балтийских славян

Все это показывает балтийских славян народом, воспитанным в воинственной жизни, суровым с чужими, строгим у себя, в своей семье. Но у них сохранились и черты мягкого нрава, остатки быта кроткого и мирного. Только иностранные писатели меньше говорят об этой стороне их характера, потому что она не так бросалась им в глаза, как их военная доблесть и жестокость их к несчастным невольникам. Можно, однако, по немногим их указаниям угадать, что и в груди балтийского славянина, упорного воителя, билось сердце доброе, и что все же в основании его нрава, хоть и ожесточенного, оставалась славянская общительность, славянское добродушие. Доброта души ставила его, конечно, выше, в нравственном отношении, средневекового немца или датчанина; разумеется, мы говорим о природном характере балтийских славян и их соперников, независимо от влияния религии, и не сравниваем, например, язычника, князя поморского, который считал позволительным иметь кроме жены 24 наложницы, с германцем, которому христианская заповедь повелевала хранить верность своей законной супруге: но вне этих влияний мы найдем, в тогдашних немцах и датчанах, менее общительности и добродушия и, бесспорно, столько же, если не больше, свирепости и бесчеловечности, как в балтийских славянах. В особенности их поведение со славянами превосходило в жестокости все то, чем славяне старались им отплатить. Что значит захват немецких и датских невольников славянами, что значат все их грабежи, правда, ужасные, против многовекового порабощения целых племен, так что для немцев и датчан «славянин» стало синонимом раба, и несчастная участь славян, подпадавших их власти, у самих немцев сделалась поговоркой («все, что прежде принадлежало нашей Мерзебургской церкви, говорит Титмар, было тогда распродано, подобно Славянской семье, которая, подвергшись обвинению, распродается и рассеивается»[16])? Что значит ненависть славян к своим германским соседям, против многовековой кровавой обиды, которую они от этих соседей терпели, ибо саксы называли, по словам немецкого историка, славян собаками, и не признавали их, даже когда они исповедовали христианскую веру, равноправными с собой людьми? Что значат те страшные мучения, которым славяне подвергали некоторых пленных (особенно немецких священников, которые их насильно обращали), против систематического истребления всего народа славянского на Балтийском поморье? А с другой стороны, в балтийских славянах выказываются черты такого высокого добродушия и человеколюбия, каких напрасно стали бы искать в средневековых немцах и датчанах; и черты эти тем драгоценнее и достовернее, что их сохранило свидетельство враждебных писателей.

Адам Бременский громко восхваляет приветливую кротость и общительность волынцев (жителей славного на славянском Поморье острова и города Волына, против устьев Одры): они принимали к себе всякого приезжего иностранца и без ограничения давали ему все права туземных жителей: «Доныне, говорит он, Волынцы преданы заблуждению языческих обрядов, но, впрочем, не найдется, относительно нравов и гостеприимства, народа честнее и добродушнее».

Как хорошо подтверждается это свидетельство рассказом другого немецкого писателя о поступке волынцев с католическим монахом, который пришел склонить их к принятию христианства. Испанец родом, долго живший в Риме и назначенный епископом какой-то епархии на место другого епископа, отставленного, Бернард, выжитый происками своего совместника, решился идти обращать язычников и, не зная ни слова по-славянски, отправился на Поморье. В нищенском рубище явился он в Волын и через переводчика начал проповедовать народу. Жрецы и старшины волынские, долго толковав об этом странном для них человеке и о неслыханных словах его, решили, что он сумасшедший и определили дать ему корабль и выслать его из своей земли. Но Бернард и слушать не хотел, и в пылу восторженной ревности, с топором в руке принялся рубить священный столб, принадлежавший божеству волынцев и с которым сопряжено было, по их верованию, благосостояние города и победа над врагами. Народ бросился на него, повалил наземь и, сильно избив, отошел; жрецы выручили несчастного из толпы, посадили на корабль и отправили обратно, по Одре, в Польшу, провожая насмешливыми словами: «Если такая у тебя охота проповедовать, то ступай, проповедуй рыбам и птицам, а нас оставь в покое». Может ли быть больше добродушия? Человек, которого никто не понимает, приходит к язычникам, оскорбляет их величайшую святыню, и его берут и выпроваживают миром.