Когда бессильны пушки - [3]
Порыв ветра донес звуки духового оркестра, игравшего веселый и незнакомый марш-
Генрих напряг все силы и, пошатываясь, хватаясь ослабевшими руками за попадавшиеся по дороге предметы, добрался до окна. То, что он увидел, заставило его насторожиться.
Густая толпа покрывала уже всю ту часть пустыря, которая видна из окна. Толпа была взбудоражена, и выкрики доходили до комнаты Генриха тем самым гулом, который поднял его с кровати.
По маленькой, прилегавшей к пустырю и в это время дня обычно пустынной улице пробежал без шапки и пиджака Фриц.
«Странно, он никогда так рано не закрывал своей лавочки», подумал Штольц.
Раскрылась калитка, и показалась мать Генриха. Он позвал ее, но за шумом улицы слабого голоса Генриха не было слышно, и мать, как вбежала в калитку, так и осталась на пороге ее, растрепанная, растерянная и что-то озлобленно выкрикивавшая.
Вскоре русая головка сестренки Генриха — Клары — ловко праскользнула под руками матери, и девочка галопом понеслась к дому.
— Генрих! — закричала она, ураганом ворвавшись в комнату.— Ты слышал, французские войска заняли город. Говорят, снова война будет.
За Кларой пришла и мать. Она хотела начать на что-то пространно жаловаться. Но Генрих ее не слушал. Дрожащими руками натягивал он на себя одежду, с трудом попадая в рукава.
Дверь опять отворилась, чтобы пропустить здорового парня, вся одежда и внешность которого изобличала в нем шахтера.
— Генрих, видно, я уже запоздал. Ты все знаешь?
— Нет, не все, но главное знаю. Ну, а у вас как дела?
— Итти можешь?
— Как видишь, почти готов!
— Ну, ладно, я тебе помогу. Меня ячейка за тобой послала. По дороге все расскажу.
— Генрих,— попыталась остановить его мать,— куда ты? Ведь ты совсем больной.
— Оставь, мама. Не до того, разве не видишь?!
„Французские солдаты, братайтесь с рабочими!"
Французские войска заняли город.
Солдаты небольшими группами бесцельно слонялись по городу, лихо отдавая честь встречавшимся одетым с иголочки офицерам и насмешливо поглядывая на рабочих, нет-нет да собиравшихся в кучки.
Дело шло к вечеру, и, по совести говоря, многим солдатам порядком надоело расхаживать среди людей, относившихся к ним с глубокой и нескрываемой враждебностью.
К тому же город окутал обычный в это время года густой туман, и на расстоянии двух метров нельзя было различить человека. Прогулка в таких условиях теряла всю свою прелесть, и солдаты с сожалением вспоминали недавно оставленную родину, где разговаривают по-французски.
Но если туман портил настроение гулявшим солдатам, то кое-кому он помогал в работе.
В тумане шныряли расплывчатыми тенями подростки с ведрышками клейстера в руке и свертком подмышкой. Они останавливались на несколько мгновений. Несколько мазков кистью — и большая прокламация перекочевывала из свертка на стену или забор, а человек пропадал в тумане.
Скучающий взор проходившего солдата задержался на свежем листе, наклеенном на заборе.
— Чорт меня побери,— воскликнул он и обратился к своему спутнику, загорелому солдату,— ведь эта штука написана по-французски.
Оба солдата остановились, и первый громко прочитал своему товарищу напечатанную на французском и немецком языках комсомольскую прокламацию.
Эту прокламацию потом, когда туман рассеялся, долго соскабливал с забора постовой шуцман (полицейский).
А оба солдата, встретившись в казарме со своими товарищами по полку, узнали, что почти все они читали эти трехцветные комсомольские воззвания и что как-раз об этом и идет сейчас горячий спор, в котором они приглашаются принять участие.
«В полку бошей[1] нет»
Полковник Лерош болен астмой. Врачи категорически запретили ему волноваться. Если бы они имели права высшего военного командования, они бы безусловно запретили господину Лерошу командовать полком оккупационной армии, так как не было дня, когда бы ему не приходилось волноваться по поводу «морального» состояния вверенного ему полка.
Полковник боялся смерти, он хотел умереть генералом. Он старался не волноваться, был всегда сдержан, говорил тихим голосом, подражая в этом своему бригадному генералу, с которого он во всем и всегда старался брать пример. Но всему бывает предел.
И сегодня, позабыв о своей астме, равно как и о бригадном командире, полковник Лерош,имел в весьма повышенном тоне разговор с ад'ютантом полка.
Когда ад'ютант вошел в кабинет своего начальника, господин Лерош в промежутке между зверскими приступами удушья что-то злобно бормотал про себя, быстрыми шагами меряя паркетный пол.
Ад'ютанта звали м-сье Пьер Леблан. В обыкновенное время полковник называл его по-приятельски Пьером. Они были дальними родственниками и здесь, в оккупированном городе, жили на одной квартире.
— Господин ад'ютант,— обратился к Леблану полковник, и ад'ютант, почувствовав, что дело будет серьезное, принял подтянутый и строго официальный вид.
Полковник хотел было придать своему лицу обычное спокойное выражение, но потом, махнув рукой, подбежал к ад'ютанту и, задыхаясь от бешеного приступа астмы, прокричал в самое ухо Леблана:
