Кофемолка - [39]

Мы попросили гостей принести какой-нибудь предмет, который им хотелось бы оставить на хранение у нас на полке, и большинство так и сделали. Блюц приволок двухтомную биографию Джона Эдгара Гувера. Лидия и вильямсбургский галерист Фредерик Фукс, пришедшие парой, презентовали нам фарфоровую модель человеческого мозга, обтянутую паутиной нежных трещинок. На минуту забежал Орен — мило с его стороны — с куском лепнины из снесенного особняка: одинокой алебастровой завитушкой, когда-то принадлежавшей, быть может, коринфской колонне. Оливер принес французские автомобильные номера с помятыми уголками, увидел Блюца и ушел. Диего, парень Рады с дредами, забранными в бугристый вязаный куль, преподнес ком тибетских молитвенных флажков. Берта-Из-Управления всучила Нине стеклянное пресс-папье с логотипом «Самоцвета», которое, стоило ей отвернуться, полетело в мусорку.

Вик Фиоретти заявился последним, как обычно, сгибаясь под громадным рюкзаком с гитарой и виня в опоздании «репетицию». На нем была рубашка в крупную клетку, расстегнутая до солнечного сплетения, кеды без шнурков и дурацкая кожаная шляпа с ракушками каури вокруг тульи.

— Добро пожаловать в «Кольшицкий», — сказал я. — Интересно выглядишь.

— Ага, — ответил Вик. — Этот ансамбль называется «теракт в комиссионке». Здорово, что вы в этом районе устроились. Знаешь «Кондитерскую»? Через два квартала? Я там играю во вторник, приходи.

«Кондитерская» оказалась не незамеченным нами конкурентом, а новым инди-рок-клубом, в фойе которого оригинальности ради продавались сласти. У меня восстановилось дыхание.

— Так вот, это, — продолжил он. — Я тут тебе подарок принес.

— Да что ты! Зачем тебе тратиться.

— Это песня. Только я ее еще не записал. Может, она станет гимном твоего кафе.

— А играть ее ты будешь? — спросил я. Нажим был на «ты», но Вик услышал ударение на «будешь».

— Серьезно? Прям сегодня? — Глаза Вика загорелись, и он принялся дергать плечами, высвобождаясь из рюкзака. — Вот это да. Если честно, тут у тебя побольше народу будет, чем я соберу в «Кондитерской». Класс. Где мне тут расставиться?

Я взглянул на Нину, которая тем временем двигалась по залу, умилительно играя в хостессу перед делегацией соседей — ювелиршей из нашего квартала и двумя массажистками, пытающимися говорить с ней на китайском.

— Ладно, — сказал я, выбираясь из-за прилавка. — Без фузз-педалей и без мата. Помоги мне.

Мы с Виком согнали Блюца с красного дивана и поставили тот у передней стены зала, прямо напротив французских дверей, лицом внутрь. Сцена получилась так себе — зрители были вынуждены смотреть на певца сверху вниз, — но Вик не возражал. Он играл в заведениях и постраннее.

Толпа начала образовывать подобие полумесяца вокруг исполнителя. Я силой удерживал на лице концертмейстерскую улыбочку. На самом деле зрелище Вика Фиоретти, гнездящегося на нашем новом диване, меня отталкивало. Его жалкие кеды визжали о белый кафель. Это был не человек, а компактный заразный ком неудачи.

— Внимание, внимание, — провозгласил я, хлопая в ладоши. Вик баюкал покрытую наклейками гитару на одном колене, имитируя настройку. Неподрезанные концы струн, расходящиеся от грифа как кошачьи усы, грозили проткнуть мягкую кожу дивана. Мне приходилось сдерживать себя, чтобы не вырвать гитару у него из рук и не вышибить его на улицу с ее помощью.

— Мой старинный друг Вик Фиоретти, которого некоторые из вас, возможно, помнят, почтит нас коротким выступлением. Это, заметим, не станет традицией у нас в «Кольшицком». Более того, я гарантирую, что вы слышите живую музыку в этом кафе в первый и последний раз. — Из толпы донеслись смешки. Я обернулся и увидел, что Вик за моей спиной притворяется, будто смертельно обижен и собрался уходить. — Но, — продолжил я, — именно поэтому, разумеется, сегодняшний вечер столь знаменателен. Вик, прошу, они все твои.

— Вы все мои, — пробасил Вик со злодейским прищуром, выбив из зрителей еще пару доброжелательных хмыков. Я влился в толпу рядом с Ниной. Она с силой сжала мой бицепс.

— Он точно не станет петь ничего отвратительного? — прошептала она. — Он не будет петь «Песню о смегме»?

— Не думаю, — ответил я. — Он все-таки достаточно адекватен.

Вик зевнул, почесал нос, входя в свой сценический образ, и несколько раз подвигал нижней челюстью из стороны в сторону.

— Вот вы, и вы, и вы, и вы, и все прочие добрые люди, — прогнусавил он, не прикасаясь к струнам. Добр' люуууди. Это с равной вероятностью могла быть пародия на Боба Дилана или пародия на плохого имитатора Боба Дилана. Весь смысл Виковой музыки, внезапно дошло до меня, состоял в избежании ответственности: по-настоящему виртуозно он умел делать лишь одно — предвосхищать любую критику, отказывая слушателю в ясных критериях качества.

— Вы тут все небось любите кофе, — продолжил Вик. — Ведь любите же? — люууубите — кофе, и шоколад, и чай, и какао, и орехи, и карамель, и все… все коричневое. Так ведь? Эта песня для вас, любители коричневого. Она называется «Коричневый шарфик», и я посвящаю ее Марку, моему наи-наи-наилучшему другу на свете.

Вик проволок пятерней по струнам, выдав вальяжный соль-септаккорд, и принялся бойко чередовать его с ля-минором в ритме вальса. На первой доле его большой палец цеплял нижнюю струну, очерчивая рудиментарную партию баса, а вся остальная клешня играла неряшливый перебор.