Кодекс принца. Антихриста - [40]

А мне теперь приходило. Я одна знала страшную тайну, которая, хоть сама Христа об этом и не догадывалась, открывалась мне каждый день. Эта тайна – лицо Антихристы, проявлявшееся, когда рядом не было никого, а потому не было нужды никого обольщать и ослеплять, – что же до меня, то я была для нее меньше чем никто. Поэтому, когда мы оставались вдвоем, я замечала, как она меняется до неузнаваемости: теряют блеск и оказываются маленькими и блеклыми глаза, сползает улыбка и поджимаются губы, сходит сияние с лица, и становится видно, что черты его тяжеловаты и грубоваты, шея неизящна, а низкий лоб выдает уровень ума и красоты.

Она вела себя со мной как жена с мужем после многих лет брака, которая не стесняется ходить перед ним с бигуди на голове, в засаленном халате и вечно не в духе, а для других приберегает пышные локоны, кокетливые наряды и милые ужимки. «Но опостылевший муж, – с горечью думала я, – может в утешение вспоминать время, когда волшебное создание старалось покорить его; я же получила парочку мимолетных улыбок, и точка – зачем тратить обаяние на такую рохлю!»

Но стоило войти кому-нибудь еще, как в мгновение ока происходила обратная метаморфоза. Снова загорались глаза, растягивались губы, оживлялось лицо, тупая рожа Антихристы исчезала, и появлялась свежая, воздушная, приветливая, идеальная юная девушка, подвижная и хрупкая, этакий полураскрытый розовый бутон, воплощение мифа, который выдумала цивилизация, чтобы хоть как-то примириться с человеческим уродством.

Соблюдалась некая пропорция: насколько Христа была прекрасна, настолько Антихриста – отвратительна. Я не преувеличиваю, «отвратительно» – слово самое подходящее и для презрительной гримасы, которую она мне корчила, и для смысла, который в нее вкладывала: ты – ничтожество, ты меня не стоишь, будь довольна тем, что я вытираю о тебя ноги и самоутверждаюсь за твой счет.

Наверное, у нее внутри был рубильник, позволявший моментально переключать Христу на Антихристу. Промежуточного положения не существовало. Я даже сомневалась, есть ли хоть что-то общее между вариантами on и off.

В выходные я получала свободу и всю неделю жила ожиданием благословенного часа – вечера пятницы, когда супостатка отбывала в Мальмеди.

Я могла наконец улечься на собственную кровать. Ко мне возвращалось счастье владеть собственной планетой – своей комнатой, где можно наслаждаться полным покоем. Флоберу нужно было уединенное место, чтобы кричать, мне же – место, чтобы мечтать, такое место, где никто и ничто не мешает мне витать в эмпиреях и где есть такая роскошь, как окно, потому что окно – это право на кусочек неба. Это ли не предел желаний?

Я передвинула захваченную Христой кровать так, чтобы, лежа на ней, видеть небо, и часами валялась, повернув голову набок и созерцая свои домашние облака. Нахалка, которая лишила меня моего ложа, никогда не смотрела в окно, то есть она отняла у меня любимое сокровище зря – сама она им не пользовалась.

Несправедливо было бы отрицать, что Христа научила меня еще больше ценить то, что она у меня отбирала, – отрадное одиночество, тишину, возможность читать целый вечер и не слышать трескотню про Жан-Мишелей и Мари-Роз, блаженный отдых от шума и особенно от немецкого рока.

Да, за это я была ей благодарна. Но теперь, когда урок усвоен и я уверена, что никогда его не забуду, не пора ли ей убраться восвояси?

С вечера пятницы до вечера воскресенья я сидела у себя, делая лишь необходимые вылазки в ванную и на кухню. Причем на кухне старалась не задерживаться, а набирала и уносила с собой что-нибудь такое, что можно есть, не вставая с кровати. Видеть предателей-родичей мне не хотелось.

Они сочувствовали мне: «Бедная девочка, она просто жить не может без подружки!»

В действительности только без нее я и могла жить. Стоило же ей появиться – необязательно совсем рядом, пусть даже за сто метров, пусть даже я ее не видела, а только ощущала ее присутствие, – как я каменела и чуть ли не задыхалась. Сколько бы я себя ни уговаривала: «Она в ванной и выйдет не скоро, ты свободна, ее как будто нет!» – парализующее действие Христы было сильнее всякой логики.

– Какое у тебя самое любимое слово? – спросила она меня однажды.

– Стрелия. А твое?

– Справедливость, – ответила она, отчетливо выговаривая каждый слог, будто разглядывая это свое слово со всех сторон. – Видишь, какие показательные результаты: ты выбрала слово просто потому, что оно красиво звучит, а мое – девиз всех, кто вышел из неблагополучной среды.

– Ну да, – хмыкнула я и подумала, что, если бы от безвкусицы можно было умереть, этой пошлячки уже давно не было бы на свете.

Но в одном я была с ней согласна: результаты и впрямь показательные. Ее выбор действительно определялся не любовью к языку, а тщеславием и ханжеством.

Зная Христу, можно было не сомневаться: она понятия не имеет, что такое стрелия, но скорей проглотит язык, чем спросит. Между тем это слово хоть и старинное, как «поприще» или «ристалище», но самое простое: стрелия – это расстояние, которое покрывает стрела. Оно, как никакое другое, дает простор воображению: так и представляются натянутый лук, тугая тетива и, наконец, божественный миг, когда стрела взмывает в небо, целясь в бесконечность; но эта рыцарская доблесть обречена на поражение: как бы ни напрягался лук, дальность полета ограничена, известна заранее, и сила, сообщенная стреле, иссякнет в апогее. Стрелия – это и сам порыв, и весь пролет от рождения до смерти, и мгновенно сгорающая чистая энергия.