Кодекс принца. Антихриста - [37]

– Ну, мне в жизни пришлось несладко. Так что все время хотелось поскорее вырасти, встать на ноги и вырваться, понимаешь?

Меня ужасно злила ее манера вставлять свои «понимаешь?» в самые простые фразы, как будто глубокий смысл ее слов мог ускользнуть от собеседника.

– Ага, – отозвался ее приятель.

– Ты молодчина, – сказал другой, длинноволосый.

– А с Бланш – другой коленкор, – не унималась Христа. – У нее отец с матерью учителя, и она всегда прилежно занималась. А потом, у нее до меня никогда не было подружек. Вот она от скуки и стала отличницей.

Балбесы жалостливо усмехнулись.

Я постаралась не показать виду, что меня объяснения Христы больно задели. С какой стати она бралась судить о моей жизни? Какое имела право выставлять меня на посмешище? И зачем ей самой это нужно?

Впрочем, я уже поняла, что больше всего Христа была занята самоутверждением. Наверное, она решила, что на моем блеклом фоне, по контрасту, будет эффектнее выделяться.

Я была для нее настоящей находкой: благодаря мне ей было где жить, что есть, а вдобавок она легко могла блистать за мой счет: унижать меня при всем честном народе, да еще якобы для моей же пользы.

При этом она выглядела такой замечательной, самостоятельной, умной-разумной, а я рядом с ней – полной дурой и размазней, балованной дочкой «обеспеченных» родителей, – каким-то непостижимым образом ей удавалось всем внушить, будто учителя купаются в роскоши.

Вечером после того милого разговора обо мне с приятелями она торжественно мне объявила:

– Ну вот, благодаря мне ты вписалась в компанию.

Она, наверное, рассчитывала на благодарность. Но у меня отнялся язык.

Раньше, до пришествия Христы, одним из моих любимейших занятий было чтение: я укладывалась на диван с книжкой и погружалась в нее с головой. Если она была хорошая, я в ней растворялась. Если так себе, все равно приятно было отмечать изъяны и скептически усмехаться в неудачных местах.

Чтение – удовольствие полноценное, а не возмещающее отсутствие других. Возможно, внешне моя жизнь представлялась довольно скудной, если же посмотреть изнутри, то она напоминала квартиру без мебели, но с роскошной библиотекой: кто умеет сполна наслаждаться излишествами и не очень дорожит необходимым, обозревает ее с восхищением и завистью.

Никто не видел меня изнутри и не подозревал, какая я счастливая, – никто, кроме меня, ну и отлично. Незаметность была мне только на руку – никто зато и не мешал читать сколько влезет.

Единственными свидетелями моего запойного чтения были родители и постоянно меня за это пилили. Мама, как биолог, возмущалась тем, что я нисколько не забочусь о своей физической форме, папа обстреливал меня латинскими и греческими цитатами – mens sana in corpore sano и все такое прочее, – рассказывал мне про Спарту и, наверно, воображал, что есть такой гимнасий, куда я могу ходить на тренировки по дискоболу. И вообще его бы больше устроило иметь своим отпрыском какого-нибудь там Алкивиада, а не витающую в облаках книгожору-отшельницу вроде меня.

Возражать я и не пыталась. Как объяснишь, что ты невидимка? Родители считали, что я корчу из себя взрослую и презираю нормальные развлечения своих ровесников, а я и рада была бы развлекаться наравне с другими, но как это сделать, если на меня никто не смотрит? Родители и сами меня давно в упор не видели, раз и навсегда постановив и припечатав, что я тихоня, мямля и т. д. Смотреть по-настоящему – значит смотреть непредвзято. Непредвзятый взгляд увидел бы во мне атомный реактор, туго натянутый лук, который томится без стрелы и цели.

И однако, хотя все, чего мне мучительно хотелось, оставалось недоступным, я не чувствовала никакой ущербности в том, что жила в книгах, просто я дожидалась своего часа, а пока распускала лепестки, впитывая Стендаля и Радиге – не худшее, что есть на этом свете. И на гроши не разменивалась.

С вторжением Христы чтение стало похоже на прерванный половой акт: если она заставала меня с книгой в руках, то сначала устраивала мне выволочку («Опять носом в книжку!»), а потом принималась болтать как заведенная о каких-то нескончаемых и никчемнейших пустяках, повторяя каждый по четыре раза, – под этим градом мне ничего не оставалось делать, как только считать эти повторы и дивиться неизменному четверичному циклу.

– Нет, представляешь, Мари-Роз мне говорит… а я и говорю ей, Мари-Роз… А она, Мари-Роз-то, говорит… А я, значит, ей говорю, Мари-Роз то есть…

Иногда, из чистой вежливости, я заставляла себя изображать интерес, спрашивала, например:

– Кто такая Мари-Роз?

Получалось некстати.

– Да я уж тебе тысячу раз говорила! – возмущалась Христа.

Я ей верила: наверняка она уже упоминала это имя, да не одну, а четыре тысячи раз, я же четыре тысячи раз пропускала его мимо ушей и четыре тысячи раз забывала.

В общем, гораздо лучше было пережидать словоизвержение молча и только изредка мычать и кивать. Я часто думала, что заставляло Христу так себя вести. Она была не так примитивна, чтобы бесконечное переливание из пустого в порожнее могло доставлять ей удовольствие. И пришла к выводу, что причиной всему – патологическая зависть. Ей было нестерпимо видеть, как мне хорошо с книгой, а раз забрать себе это счастье она не могла, то всеми силами старалась его разрушить. Отняв моих родителей и мой дом, она желала отнять и мои радости. Но я была готова поделиться: