Кодекс чести - [19]

Выйдя за огороженную плетнем территорию кузницы, я спрятался за углом здания и попытался сообразить, что мне нужно сделать в первую очередь. Однако ничего придумать не успел. На дороге со стороны поместья показалось знакомое ландо. Его сопровождали два всадника. Пришлось юркнуть за угол здания, чтобы не попасться на глаза Карлу Францевичу.

Отступая вдоль глухой стены здания, я дошел до незапертых дверей. Дальше путь преграждал плетень, огораживающий территорию кузницы. Я ждал, когда гости проедут, чтобы незаметно ретироваться. Однако копыта застучали по сбитой земле не со стороны кузницы, а с моей. Чертыхнувшись, я проскользнул в приоткрытую дверь. За ней были обычные сени, из которых следующие двери вели внутрь дома.

Сказавши «А», пришлось говорить «Б»; стараясь не скрипеть петлями, я приоткрыл ее за собой. Облегченно вздохнув, я вошел в просторную комнату, служившую, скорее всего, подсобным помещением при кузнице. Вдоль стен стояли какие-то примитивные механизмы, с бревенчатого потолка вниз спускались веревочные блоки. Помещение освещалось через два небольших оконца.

Бегло оглядевшись, на случай, если придется отступать дальше, я понял, что здесь укрыться практически невозможно. Единственное укромное место, загороженный дощатой перегородкой угол, было занято лавкой, заваленной тряпьем.

«На черта мне пришло в голову прятаться», — рассердившись на собственную неловкость, подумал я, когда прямо перед окном остановилась лошадь, и послышались голоса.

— Заходите, сударь! — громко сказал кому-то фон Герц, и в сенях заскрипели половицы.

«Ну, надо же, идиот, нашел-таки приключение на свою голову!» — самокритично подумал я, заползая по грязному полу под лавку. Там было тесно, пыльно и воняло затхлостью.

Теперь, снизу, мне были видны только ноги. Их в комнату вошло разом несколько пар. Одни, в идеально отутюженных панталонах, принадлежали барону, вторые, в маленьких бальных туфлях, скорее всего, мажордому Александру Александровичу, сыну поэта. Вряд ли в имении мог оказаться еще один человек в такой странной для деревни обуви. Кроме этих двоих, половицами скрипели еще две пары толстых ног в грубых, мещанских сапогах.

— Позвольте, барон, зачем вы меня сюда привезли? — послышался удивленный голос мажордома Перепечина. — Мне сюда ехать нужды не было!

— Зато у меня была нужда, — холодно сказал Карл Францевич. — Потрудитесь рассказать, о чем вы вчера так долго разговаривали с приезжим лекарем?

— Что за допрос, барон, вы забываете, что я брянский дворянин и сын великого российского поэта!

— Отвечайте, Перепечин, иначе очень пожалеете, что рассердили меня. Вы знаете, что я делаю с ослушниками!

— Позвольте, Карл Францевич, ни о чем таком мы с лекарем не говорили. Он, узнав мою фамилию, восторгался стихотворениями моего батюшки, великого российского поэта. Только и всего.

— Лжете, Перепечин, вы ему много чего разболтали. Теперь потрудитесь все вспомнить и мне пересказать.

— Ничего я ему не говорил! — плачущим голосом заныл сын поэта. — Не нужно меня пугать!

— Я вас не пугаю, пугать будет Емеля.

— Что еще за Емеля, не знаю никакого Емели, отпустите меня, ради Бога. Не забывайте, что я брянский дворянин!

— А ну-ка, помогите русскому дворянину вспомнить, что он наболтал пришлому шпиону! — приказал барон, как вскоре стало понятно, владельцам мещанских сапог.

Те приблизились к балетным туфлям, и последние, сделав в воздухе отчаянное антраша, исчезли из поля моего зрения.

Тут же раздался отчаянный, почти женский визг Александра Александровича.

— Подымай, выше, — сказал густой простонародный голос, — а то Емеля опять будет ругаться.

Только теперь я догадался, для чего служат веревочные блоки, свисающие с потолка.

— Заткните ему рот, — приказал Карл Францевич, вклиниваясь между воплей мажордома, — у меня в ушах звенит.

Вопль внезапно захлебнулся, и послышалось жалобное мычание.

— Позовите Емелю, пусть развяжет ему язык, — приказал Карл Францевич, и его ноги приблизились к лавке, под которой я лежал. Она хрустнула под тяжестью тела, а ноги в отглаженных панталонах свободно перекрестились, разведя в разные стороны блестящие носки башмаков.

Одна из двух пар мещанских сапог протопала к выходу и спустя минуту вернулась с большими, толстыми ногами в холщовых портках, обутых в стертые сыромятные онучи.

— Вот тебе, Емеля, работа, — сказал барон. — Только смотри, не перестарайся.

— А то! — откликнулся грубый звероватый голос. — Сами с понятием!

— Знаю я, с каким ты понятием! В прошлый раз тоже обещал с понятием, а сам форейтора до смерти замучил.

Емеля не ответил, а ноги его встали широко и устойчиво. Раздался короткий свист кнута и отвратительный звук удара. Меня всего передернуло, и я с трудом сдержался, чтобы не выскочить из-под лавки и не прекратить пытку. Мычание, слышимое до сих пор, как по команде прекратилось. Откуда-то сверху на грязный пол полилась струйка крови.

— Никак помер? — удивленно сказал палач. — Он, поди, хворым был, а теперича скажете, вашество, что опять я виноват.

— Не может того быть, чтобы умер, это он в обмороке. Сними его, как очнется, воды не давай, а раны солью посыпь и свяжи хорошенько. Я вечером приеду, с ним поболтаю.