Код розенкрейцеров - [8]

Когда он проснулся, в комнате было пусто. Мерно тикали ходики. Он взглянул на них. Ого! Почти полдень… Ничего себе продрых. На столе стояла большая чашка с молоком, прикрытая громадным ломтем хлеба, намазанным медом. Рядом лежала записка: «Мы ушли в лес».

Егор умылся из рукомойника, чертыхаясь с непривычки: примитивный агрегат никак не хотел выдавать воду нормальными порциями. Потом он вернулся в дом, смахнул с хлеба увязшую в меде осу, начал завтракать. Идиллия! Внезапно вспомнил о дневнике. Тьфу ты! Ведь не даст, проклятый, отдыхать в свое удовольствие. Накрепко засел в голову. Взяться за него, что ли, снова? А может, попробовать расспросить хозяйку.

Анисья Трофимовна, как и вчера, копалась в огороде.

– А, товарищ ученый… – она разогнулась и посмотрела на Олегова. – Долго спите, а ваши-то в лес пошли.

– Я вот что хотел спросить, – поздоровавшись, неуверенно сказал Егор, – вчера всю ночь читал дневник, оставшийся после вашего прежнего постояльца…

– Тетрадки? – равнодушно спросила хозяйка. – Так они вроде не по-нашему написаны.

– По-немецки. Я немного понимаю.

– И как, интересные? А я, знаете, хотела сжечь. И сундучок тоже. Все!

– И хорошо, что не сожгли! – горячо воскликнул Олегов.

– А чего он там пишет?

– Так, разное… – замялся Егор. – Как он ехал сюда из самой Чехословакии. Ну и всякое еще… А что он был за человек?

– Непонятный! – резко сказала хозяйка. – Совсем мне непонятный. Вот ты ученый, образованный – не то что я – да и другие, что вокруг живут, а мне понятен. Потому как наш – русский. А этот вовсе непонятен. Появился он тут не то в сорок шестом, не то в сорок седьмом. Словом, сразу после войны. Оборванный, неприкаянный… Тогда все были одеты бог весть во что, ну а этот уж совсем оборванец. Жил поначалу не здесь. Возле станции халупа была – барак, он потом сгорел. Так он в том бараке и обитал. Там еще несколько человек жили. Эвакуированные вроде или бродяги. Не поймешь. Одна большая комнатища. Буржуйка стояла… Вот от этой буржуйки потом барак и занялся… А в вашей хате в те поры я сама обитала, пока со своим не сошлась, – она кивнула на дом. – Ну а как сошлась, хата пустовать стала. Тогда дачников еще не было… Как барак спалили, пустила его. Из жалости… Ну и для присмотру. Дом без присмотру, понимаешь ты, ветшает. Думала, ну какой из него, из старика то есть, прок. Однако он принес деньги… Я даже удивилась: откуда у него деньги. Но платил за постой исправно. Хоть и немного, но в срок. И все равно он был странный. Чем жил, непонятно. Иногда на станции пропадал, подрабатывал там вроде. Пути, может, ремонтировал… Нет, – вспомнила она, – обходчиком был. Знаешь, ходят по путям с молотком, по рельсам колотят. Вот-вот. Иногда он уезжал куда-то. Бывало, что и надолго. Летом работал мало. Все больше по лесу шатался. Уж зачем – не знаю. Раз, помню, за ягодами пошла… У меня тут свое место есть. Далеко. Верст пять идти нужно. Глухомань там. Никого, считай, не бывает. Почти пришла, и вдруг, гляжу, человек. У меня аж сердце упало. Не люблю, когда по лесу незнакомые шастают. Присмотрелась. Так это же Иван Иванович. Мы его Иваном Ивановичем звали… Какую-то травку перед носом вертит. И так занят, что вокруг ничего не видит. Я с ним даже окликаться не стала. Зачем? Вижу, занят человек. И то… ты знаешь, у нас тут некоторые его колдуном считали… Побаивались. Правда, ни в чем плохом не был замечен. Даже лечил кое-кого. Меня, например. Раз сильно простудилась. В жару была… Пришел… Принес какие-то травы. Самому сказал, как заваривать. И знаешь, попила три дня, и полегчало.

– А как его звали? – поинтересовался Олегов.

– Я же сказала, Иван Иванович.

– Это вы его так называли, а настоящее имя?

Хозяйка задумчиво уставилась в небо, потом растерянно посмотрела на Егора:

– Имя какое-то уж вовсе мудреное. Не упомню. Называл он. А мы все больше: Иван Иванович да Иван Иванович…

– А фамилия? – не отставал Олегов.

– Ведь помнила. Участковый еще приходил интересоваться. Такая смешная фамилия… Птичья. Птица есть такая. Рыбой питается.

– Журавль?

– Да нет!

– Цапля?

– Постой, не мешай. Ara-ага. Еще у птицы этой мешок под клювом висит.

– Пеликан?

– Точно! Пеликан! Все-то вы, ученые, знаете. Пеликаном его звали.

– Неужели так один и жил? – не отставал Олегов. – И никто к нему не приезжал?

– Не знаю. Может, кто и бывал. Я сама не видела. – Она несколько замялась, потом демонстративно оглядела огород: – Работать надо… Солнышко-то вон как высоко.

Олегов понял: разговаривать дальше с ним не желают. И все же он не сдавался.

– Ну а умер он когда? И как?

– Вот прицепился! – недовольно произнесла хозяйка. Потом, видимо, вспомнив о своих планах насчет дочери, смягчилась.

– Поездом его зарезало… Кто говорил, что сам бросился… Не знаю… Не видела. Помню, в пятьдесят шестом это случилось, в том годе Сталина обосрали. В мае или в июне тогда к нему женщина приехала. Вернее, девка. Молодая и красивая. И одета хорошо. Такое меня любопытство разобрало. Может, думаю, дочь? Просидели они в избе довольно долго, часа четыре или больше. А я все в окошко глядела, хотела рассмотреть ее получше. Под вечер она выходит. Одна. Он даже не проводил. Сразу на станцию пошла, а старик так и остался в доме. А на другой день он – тово… Ну и все. Схоронили его за линией. Там у нас кладбище. Больше я ничего не знаю. А может, ты чего вычитал в его тетрадках, так расскажи?