въ будній день однѣ лишь княгиня съ княжной. Подобранный шестерикъ все также стоялъ на конюшнѣ на случай "параднаго выѣзда"; съ наступленіемъ темныхъ ночей зажигались, какъ въ старину,
кенкеты на всемъ протяженіи комнатъ, отдѣлявшихъ внутренніе покои хозяевъ отъ большой гостиной, съ балкономъ и видомъ на рѣку, въ которой собирались онѣ со Скавронцевымъ по вечерамъ… Эти вечера втроемъ Скавронцевъ называлъ своимъ "бенефисомъ". Соснувъ часика полтора послѣ обѣда, онъ являлся часу въ восьмомъ бодрый и веселый, въ эту ярко освѣщенную гостиную съ ея мягкими и глубокими креслами, врытыми темнымъ трипомъ, въ которыхъ такъ покойно сидѣлось ему, такъ
вкусно пился чай, налитый рукой Тата, такъ удобно было пробѣгать листы свѣжеполученныхъ газетъ, или читать вслухъ своимъ собесѣдницамъ какую-нибудь новую повѣсть, дѣйствующими лицами которой были "порядочные люди". Произведеніи съ иными героями Александръ Андреевичъ не признавалъ и, не дочтя въ нихъ иной разъ и двухъ страницъ, швырялъ съ мѣста журналъ на ближайшій столъ:- "не могу, такъ и разитъ кутейникомъ", отвѣчалъ онъ обыкновенно при этомъ княжнѣ, выражавшей желаніе узнать: "какой тутъ однако сюжетъ"?… Маленькая старая княгиня въ это время нашивала молча кресты изъ галуна на свои старыя юпки, передѣлывала ихъ на ризы отцу Ефиму, ихъ сельскому священнику, и вздыхала отъ времени до времени не то отъ душевнаго смиренія, не то отъ нѣсколько обремененнаго съ обѣда желудка. Тата, за большимъ круглымъ столомъ, освѣщеннымъ четырьмя свѣчами подъ общимъ большимъ зеленымъ абажуромъ, рисовала акварелью цвѣты на большихъ листахъ шероховатой бумаги (рисовала она отлично,) съ букета, погруженнаго въ тутъ же стоявшую японскую вазу. Когда что-либо изъ читаемаго Скавронцевымъ начинало интересовать ее, она, не выпуская кисти изъ руки, отрывала голову отъ работы и медленно поворачивала ее въ его сторону, потомъ также медленно и неслышно опускалась въ спинку своего кресла и, съ упавшею на складки платья рукой, полузакрывъ глаза, слушала недвижно, безмолвно и внимательно. Это всегда очень льстило Скавронцеву и подстрекало его; голосъ его старался находить, и находилъ зачастую, надлежащіе звуки для передачи нѣжности, страсти, всего, что въ этихъ лежавшихъ передъ нимъ страницахъ могло, по его мнѣнію, вызывать сочувствіе и одобреніе дѣвушки… Но она слушала, — и только. То, что изъ этихъ страницъ могло и въ самомъ дѣлѣ отвѣчать тайнымъ голосамъ ея души, что могло вызывать въ ней новую жажду жизни или подымать горечь ядовитыхъ воспоминаній, не находило у нея внѣшняго выраженія. "Отлично схвачено, не правда-ли, отлично?" вскликнетъ бывало прерывая себя Скавронцевъ, отдаваясь увлеченію иною талантливою сценой, удачно подмѣченною и переданною чертой интереснаго характера… "Дда", чуть процѣдитъ Тата, или даже того не скажетъ: поведетъ развѣ чуть-чуть головой, или улыбнется загадочною улыбкой. Скавронцевъ пробовалъ было вначалѣ вызывать ее на сужденіе, на споръ, но весьма скоро отказался отъ этого. Онъ понялъ, что ей говорить не хотѣлось, а что не хотѣлось ей говорить потому, что она была горда и бережно хранила отъ самыхъ близкихъ ей людей заповѣдные помыслы свои, чувства и впечатлѣнія. "А тутъ о чемъ-нибудь
подходящемъ въ романѣ заговоришь, такъ невольно вырвется иной разъ, въ душу себѣ заглянуть дашь: она и молчитъ, — понятно!" объяснялъ себѣ очень толково Александръ Андреевичъ.
Изъ пространныхъ исповѣдей, которыми каждый разъ награждала его маленькая княгиня. когда они оставались вдвоемъ, онъ зналъ въ подробности всю прошлую петербургскую эпопею Тата и скорбѣлъ о ея недочетахъ, если и не такъ слезливо, то конечно не менѣе искренно, чѣмъ ея мать. Со своимъ былымъ петербургскимъ опытомъ старый гвардеецъ понималъ, что дѣлу помочь трудно, что Тата "отъ фронта отбилась", что "еще, еще, да и въ бракъ, пожалуй, совсѣмъ ее отмѣтятъ"…
"А тутъ ей самая какъ есть пора," разсуждалъ онъ самъ съ собою, думая о ней, — "какъ роза, можно сказать, всѣ лепестки свои теперь распустила… Дурачье, глазъ нѣтъ, цѣнить не умѣютъ…" И онъ глазами уже истаго цѣнителя и знатока женской прелести, пополамъ съ тѣмъ чувствомъ почти отеческой нѣжности, которое она внушала ему съ дѣтства, глядѣлъ теперь на нашу княжну… и самъ, не давая себѣ въ этомъ отчета, заглядывался на нее все чаще и чаще.
Тата, дѣйствительно, достигла теперь полнаго разцвѣта своей красоты. Нѣсколько жидкое въ годы дебютовъ въ свѣтѣ сложеніе ея окрѣпло въ условіяхъ здороваго деревенскаго воздуха, движенія и правильной жизни; очертанія тѣла сложились, округлѣли, между тѣмъ какъ лицо, потерявъ румяную пухлость первой молодости, какъ бы удлиннилось, глаза упали глубже подъ полукруги бровей… И страненъ былъ иногда мгновенный блескъ, загоравшійся въ этихъ холодно и тоскливо глядѣвшихъ обыкновенно глазахъ; презрительно скучающее выраженіе, привычное этому красивому лицу, смѣнялось порой нежданно чѣмъ-то вызывающимъ и манящимъ, будто вся ея неудовлетворенная молодая женская сила насильственно вырывалась наружу на вызовъ враждебной судьбѣ, на встрѣчу блеснувшему снова на мигъ призраку счастія… Каждый разъ, какъ случалось Скавронцеву подмѣтить у Тата
