Какая тихая, грустная жизнь! После первого несчастья случилось второе. С папенькой был удар… Смерть Никса окончательно сломила его и без того надтреснутое здоровье. И в доме теперь у нас мертвая тишина. В нашем желтом зале работает заезжий художник… Он с миниатюры пишет портрет Никса и мой… Так желает папенька. Это — воля умирающего. Когда его не станет, я закончу свой дневник, положу его за раму портрета и уйду… Поселюсь в соседней обители, стану до последнего моего дня молиться за папеньку и за Никса.
* * *
Снова Пасха. Завтра меня уже не будет здесь. Поклонюсь в последний раз папенькиной могиле и уеду с Марфушей… Как странно! Ровно год тому назад я была в этот вечер так счастлива! А нынче?
Но не смею роптать, не смею жаловаться на судьбу. Все, что ни делается на свете, все по воле Святого Провидения, — я как будущая монахиня, должна это твердо помнить… Господь послал мне испытание, которое я должна принять со смирением и покорностью.
Господь дал — Господь и взял… Да будет Его святая воля…
* * *
На этом обрывается дневник княжны Дорушки.
Так вот какова она была, эта маленькая бледная девушка с такой большой и сильной душой! Так вот откуда эта печаль, льющаяся из-под черных ресниц, эта грустная-грустная улыбка…
Как странно, что я узнала её коротенькую несложную жизнь именно в этот день, в день кануна Пасхи, имевший для неё такое огромное значение.
Когда и как умерла эта милая девушка? В какой женской обители покоится её нежный прах, я не знаю, но мое сердце бьется сильно и взволнованно, когда я привожу в порядок и опять вешаю её портрет на стену, не отрывая глаз от её печального лица.
Как раз в эту минуту в соседней Троепольской церкви ударяет тяжелый колокол:
— Бум!..
Надо спешить одеваться… Надо ехать к заутрени. Я скоро вернусь, Дорушка, и, прежде чем идти разговляться, приду снова к тебе и трижды скажу:
Христос Воскресе!
