– Тихо, княже! – одёрнул князя (???) усач.
– Что ты Перемога?! В своём ли ты уме? – голос князя от негодования буквально окутал всех здесь присутствующих леденящим холодом.
– Я–то, Изяслав Мстиславич, слава Богу, в своём разумении, да вот беда, сын твой никого не признаёт! Видать напрочь опамятовался от хвори!
– Сыне, верно ли твой пестун рекёт? – я молчал, обдумывая ответ. Явно ведь, что угодил я в какую–то чертовщину – уже успел бросить мимолётный взгляд на свои руки, которые оказались вовсе и не моими!
Князь, наверное, прочитал ответ по моему беспомощному взгляду.
– Плевать! Заново всему обучим, главное жив остался! – с этими словами отец моего нового тела приподнял меня, крепко сжимая в объятиях.
Проснувшись во второй раз всё в той же средневековой комнате, я принялся вновь и вновь перекручивать в голове мысли, нагрянувшие воспоминания. Тело затекло, и я постарался тихо потянуться под тёплой медвежьей шкурой. За спиной послышалось чьё–то пыхтение, очевидно, в комнате я был не один. Поскрипывая досками, я перевернулся на другой бок.
На соседней лавке сосредоточено наматывал на свои ноги полотняные, давно не стираные обмотки, мой свитский. Вчера он вроде как назвался, странным именем или прозвищем "Тырий", я так толком и не понял. Сильно не разлепляя глаз, вгляделся в его сгорбленную фигуру. Выглядел паренёк лет на пятнадцать, то есть, на пару лет постарше моего нового телесного место обиталища. Он обладал запоминающейся внешностью – рыжий, худой, с веснушчатым лицом. Только я не понял, на черта он здесь спал, вроде бы вчера я засыпал в одиночестве? Надо бы аккуратно, в моём случае немногословно, прояснить этот вопрос. А то, знаете ли, с трудом удаётся понимать местный кривичский диалект старославянского языка. Вдобавок меня так и подмывает сказануть, что ни будь этакое, на современном мне русском, что для слуха местных обитателей звучит как нечто тарабарское и непонятное. Вот и вчера мне приходилось натуральным образом "фильтровать базар", подстраиваясь под местную "мову", запоминая новые слова, фразеологизмы и обороты речи.
Ситуацию вживления в личину реципиента облегчали два обстоятельства. Во–первых, раньше Владимир Изяславич – именно так зовут княжича, куда меня забросила нелёгкая, сильно заикался. В момент первого "пробуждения", когда я здесь неожиданно очнулся, мне об этой особенности княжича ничего не было известно. Поэтому, пребывая в полу шоковом состоянии, я сразу начал чисто, но маловразумительно говорить с окружающими, отвечая на обрушившейся, на меня поток вопросов. Они беспрестанно сыпались от суетящихся у моего ложа лекарки, князевых людей, от самого князя участливо и весьма озабоченно взирающим на происходящее. В разговоре с ними сразу стал придерживаться простой легенды – дескать, ничего не помню кроме отдельных слов, да ещё в моей голове появились какие–то новые слова, которых никто здесь и не слыхивал. Пришёл княжеский, а заодно и мой духовник. В незнакомых словах он опознал неправильно произносимые, исковерканные мной слова из болгарского, латинского, греческого, польского и немецких языков. Я от этого безапелляционного заявления учёного священнослужителя лишь облегчённо перевёл дух, пусть будет так! Как говорится, хоть чугунком меня называйте, только в печь не ставьте!
Лишь под вечер отец княжича Изяслав Мстиславич, успокоительно гладя меня по голове сообщил, что хоть сын и обезпамятовал, но нет, дескать, худа без добра, перестал заикаться. В тот момент, уже окончательно разобравшись где, и в ком я нахожусь, мне оставалось лишь молча про себя зло сплюнуть. Сейчас бы мне этот изъян княжича пригодился, до момента, пока бы я, в достаточной мере, не пополнил свой словарный запас.
А выяснить из ведшихся вокруг разговоров, пусть даже и будучи, по большей части, в роле пассивного слушателя, мне удалось вот что. Оказывается, княжич, то бишь я, вместе с некоторыми другими членами княжеской семьи серьёзно болел какой–то заразной болезнью обрушившейся на Смоленские и Новгородские земли. Судя по редким оспинам, оставшимся на теле – похоже на оспу.
И вот сейчас, глядя на проворно одевающегося Тырия, я решил не тратить время в пустых рефлексиях и самобичеваниях. Пока нет взрослых, надо пользоваться моментом, побольше разговаривать с приставленными ко мне "дворскими" или "дворянами", по–разному их здесь называли.
– Эй! – прохрипел я своим ломающимся голосом, – ты чего тут делаешь?
– Сызнова опамятовался! – испуганно всплеснул руками мой незваный сосед по комнате. – Это же я, Тырий, твой «спальник»!
– Да помню я! Только не пойму, что тебе больше спать негде, кроме как в моих покоях?
– А где же ещё мне почивать прикажешь!? Я, да Корыть, да Веруслав – всё твои "спальники", спим по–очереди с тобой.
Как то двусмысленно прозвучало. Одно радует, что хоть не в Древнюю Грецию забросило, там гомосятины сплошь и рядом хватало, один Александр Македонский со своими воеводами–любовниками чего стоит!
– А девок, почему среди "спальников" нет! – я шуточно возмутился, от чего Корыть тихо хрюкнул, боясь громко засмеяться.
– Дык отец твой, наш князь Изяслав Мстиславич такого не позволит тебе, ублюдков–то с девицами приживать, – и чуть задумавшись, дополнил, – да и мал ты есчо, до четырнадцатилетия тебе ещё год остался! На днях, когда ты, Владимир Изяславич, болезный в горячке был, тебе токмо тринадцать лет сполнилось.
