Князь советский - [66]

Многие бьют себя в грудь и обещают работать не покладая рук на благо революции. Над этими несчастными смеются все – от председателя до конвоиров и стенографисток.
Делайте что хотите, но я не представляю их в роли заговорщиков. Ведь это нелепица какая-то: по часу рассказывать о том, что в силу классовой принадлежности ты должен был стать вредителем!
Все это напоминает покаянные речи на чистках, о которых я писал ранее, но на Шахтинском процессе на карту поставлен не выговор с занесением в личное дело, а сама жизнь.
Объясните мне кто-нибудь, зачем подсудимые оговаривают себя? Их пытают? Не похоже. Их накачивают наркотиками? Вроде нет. Если их запугивают, кто мешает им сказать об этом на заседании? Их услышат – ведь в зале присутствуют сотни людей, включая представителей прессы! Или обвиняемых для Шахтинского процесса специально отбирали по признаку малодушия и слабости характера?
Каждый раз, когда к микрофону выходят мои инженеры, я молюсь: «Только бы они не сломались! Только бы не превратились в трусов, готовых оговорить кого угодно, даже самих себя!»
Они пока держатся.

3.

Советские журналисты продолжают натравливать народ на старых спецов и вообще на интеллигенцию. Всюду повторяется один и тот же припев: шахтинские саботажники – это лишь вершина айсберга. Злодеи среди нас – на каждом предприятии и в каждой коммунальной квартире! Товарищи, будьте бдительны и своевременно изобличайте врагов!
Но если раньше в ход шли отдельные ехидные статьи, то сейчас на интеллигенцию наваливаются всей пролетарской тушей. Народ жаждет крови и нисколько этого не скрывает: вся Москва увешана плакатами «Смерть вредителям!»
Хотя я наверное неправ: пролетарии тут ни при чем – они и писать-то не очень умеют. Травлей занимаются вполне грамотные, вполне обеспеченные люди, которые боятся, что заметут их самих, и поэтому им надо поскорее доказать собственную преданность руководству: «Я не с ними, я с вами! Вот видите – мне совсем не жалко ваших врагов! Давайте их убьем – я только „за“. Только меня не троньте!»
На самом деле эта та же подлая и мелочная возня, что и на Шахтинском процессе: смертельно напуганные люди пытаются перевалить несуществующую вину друг на друга – в надежде, что им самим выйдет послабление.
В травле участвуют не только журналисты и общественники, но и известные на всю страну литераторы. Как же стыдно за прекрасного поэта Маяковского – того самого, которого, казалось бы, невозможно заподозрить в трусости и подобострастии! И вот, пожалуйста, – длиннющее стихотворение «Лицо классового врага»:

Хотя
буржуй
и лицо перекрасил
и пузо не выглядит грузно –
он волк,
он враг
рабочего класса, он должен быть понят
и узнан.

И т. д. и т. п.

Ради чего это было сделано? Неужели кто-то держал револьвер у виска Маяковского и заставлял его участвовать в этой вакханалии?
В Москве стало трудно дышать: рабочие кладут асфальт, ветра нет, и над городом стоит удушливый дым. На сердце тоже тяжело – из-за Китти, которая все еще болеет, и из-за того, что я не понимаю, что случилось с моим народом. Почему он вдруг забыл про честь, гордость и справедливость?
Все это ощущается еще острее, потому что немцы, которые проходят по Шахтинскому делу, держатся прекрасно, и этот контраст сразу бросается в глаза.
– А чего вы хотите? – возмутилась Магда, когда я поделился с ней наболевшим. – Немцы знают, что за них переживает вся Германия. Они получают письма от родных, а Зайберт и дипломаты навещают их чуть ли не каждый день. Вот увидите: СССР освободит их в обмен на какие-нибудь поблажки в торговле. А каково русским обвиняемым, которых все ненавидят и презирают – даже вы?
Все-таки у Магды удивительно чуткое сердце.

4.

Большевики хотят, чтобы на Шахтинском процессе присутствовало как можно больше народу. На московских предприятиях поочередно объявляется выходной день, и всех сотрудников доставляют к Дому Союзов на грузовиках и автобусах.
Партийные активисты заранее готовят плакаты из серии «Смерть саботажникам!», а профком распределяет, кто и что должен держать и выкрикивать. Никому в голову не приходит оспаривать эти указания – в первую очередь потому, что люди входят в Колонный зал не как отдельные личности со своим мнением, а как коллектив, у которого есть определенные обязанности.
Протестовать – это значит «подводить товарищей и родной завод». Разумеется, никто не запрещает свистеть, когда говорит общественный обвинитель, или молчать, когда все кричат «Правильно!» Но все знают, что за такие вольности можно вылететь с работы.
Впрочем, дело даже не в этом. Сознательно или бессознательно Советская власть поставила себе на службу законы биологии: человек – стадное существо, мы всегда внимательно смотрим, что и как делают наши соседи справа и слева и ведем себя соответственно. Моя стая – это иностранные журналисты, которые почти не зависят от большевиков, и поэтому каждый из нас может позволить себе сомнения. А Галя, например, истово верит в то, о чем кричат громкоговорители на московских площадях. Как же ей не верить? Она что – попрет против советского народа?
Шахтинский процесс – это ни в коей мере не борьба Георгия со Змием. Увы, благородный юноша не соблюдал правила гигиены и подцепил глиста, который разросся в нем до невероятных размеров. Георгий чувствует, что что-то идет не так; инстинкт подсказывает ему: «Ищи Змия – это он виновен в твоей болезни», но ему невдомек, что тот находится не снаружи, а внутри, и его нельзя победить молодецким ударом.