Князь советский - [118]

– После отбоя вешайтесь на штанине! – едва слышно произнес он.

– Цепляйте за оконную решетку: она крепкая и выдержит ваш вес.

– Что? – растерянно переспросил Клим.

Элькин ожесточенно загримасничал.

– Не дожидайтесь, пока они начнут вас пытать. Вас ведь еще не трогали, нет?

Он оглядел Клима с ног до головы; глаза его слезились, а нижняя челюсть тряслась, будто ему было холодно.

– Они будут с размаху сажать вас на бетонный пол – от этого кровь идет горлом и носом. Или свяжут и будут бить ногами. Но хуже всего, если закроют в железном ящике и начнут лупить палками – долго, часами… посменно. Вы этого не выдержите! Вы оговорите всех, кого знаете, – и тогда их тоже заберут.

Чекист вновь отложил журнал:

– Вы болтать сюда пришли?!

Элькин вздрогнул и принялся возить тряпкой по полу. На его лице появилась безумная, перекошенная улыбка.

– Не обращайте внимания, – шепнул он Климу. – Меня сюда специально позвали, чтобы я убедил вас выдать Нину. Вы уж простите, что я донес на вас. Я долго держался… Просто удивительно долго! В Крыму мы с Ниной ходили гулять, и она рассказала мне про вас, так что теперь чекисты тоже знают, кто вы такой.

Клим смотрел на него в холодном ужасе.

Совсем недавно Элькин был цветущим, умным и гордым человеком, а сейчас это был полный инвалид, который уже никогда не вылечится – даже если окажется на свободе.

– Зачем им нужна Нина? – спросил Клим.

– Они ищут деньги, которые она забрала у Рейха. Я пытался объяснить, что это я их перевозил, но меня ограбили на границе, – только мне никто не верит. Чекисты знают, что Нина сейчас в Берлине, и им нужен ее адрес. Сегодня ночью вас вызовут на допрос и будут пытать.

Элькин поднял палец со сморщенной ямкой вместо ногтя.

– Не повторяйте моей ошибки – вешайтесь, пока не поздно! Это единственный способ спасти Нину. Я сегодня тоже сбегу на тот свет – и уж там они меня точно не поймают.

3.

– Отбой! Всем спать! – крикнул надзиратель и потушил свет.

Клим лежал на спине, глядя невидящими глазами в темноту. Он касался кончиками пальцев своей скулы, ключиц, запястья. Вот и все, мистер Рогов… Прощайся с собой – здоровым, сильным, что-то осознающим: сегодня тебя либо убьют, либо искалечат – приволокут в камеру с раскрошенными зубами и отбитыми почками. И никакое личное мужество не поможет.

Слава богу, хоть Галя не оказалась предательницей – иначе бы к нему не прислали Элькина. Впрочем, это было слабое утешение.

Клим кусал губы, пытаясь совладать со страхом и тошнотворной, безысходной тоской. Неужели действительно покончить с собой?

Он зажмуривался, до боли сцеплял пальцы и бессвязно молился о чуде. Какой глупостью казались теперь ссоры с Ниной и дурные выходки из ревности… Надо было жить полной жизнью и пользоваться тем, что дают! А теперь уже поздно.

Хватит или не хватит сил не выдать Нину? Если чекисты узнают, что она остановилась у Зайберта, ее найдут и убьют – в Германии у них полным-полно тайных агентов.

Климу вспомнился его шанхайский дом и покрытая голубым кафелем ванная комната. Нина выходила из-под душа – капли воды стекали с ее потемневших кудрей, и она вся подрагивала и покрывалась мурашками. Вытиралась, накидывала на плечи белый махровый халат, а потом накручивала на голову полотенце – так туго, что у нее слегка приподнимались уголки глаз. Клим говорил ей, что у нее теперь «китайские глаза», а она утверждала, что это «египетские очи».

Вспыхнуло электричество, и в камеру вошел здоровый, гладко выбритый конвоир с веснушчатой рожей.

– Рогов! – выкрикнул он, сверяясь со списком.

Вот и все… Вот и приехали… Клим медленно сел.

– Имя-отчество? – спросил конвоир.

– Я гражданин США. В американских документах не указывается отчество.

Конвоир поднес кулак к его лицу.

– Поговори еще, сука! Без вещей на выход!

Сердце бухало так, что казалось – еще минута и будет сердечный приступ. Клим обулся, зачем-то застегнул ворот рубашки. Веснушчатый толкнул его в спину:

– Поторапливайся!

Они шли по коридору. Двери, тусклые лампочки, скрещивающиеся на полу тени…

– Прямо, – бросал конвоир. – Направо. Еще направо. Стоять! Лицом к стене!

Двое человек проволокли мимо третьего – окровавленного, бьющегося, с резиновой грушей во рту. Он что-то мычал, и Клим слышал, как один из тюремщиков уговаривал его:

– Тише, тише, не ори!

– Вперед! – скомандовал конвоир.

Вот они – звериные инстинкты, обостренные до предела. Тебя поймали и тащат куда-то, а тебе остается только огрызаться в бессильной злобе и страхе.

Напасть на конвоира? Пусть пристрелят за сопротивление властям? Все одно лучше, чем многочасовые «меры социалистической обороны».

– Стой! – рявкнул конвоир.

Они остановились перед дверью, покрашенной в коричневый цвет.

– Стучи.

Клим прикрыл на секунду глаза.

– Стучи, сволочь!

Он стукнул несколько раз в створку.

– Да! – откликнулся мужской голос.

– Входи.

Невероятное облегчение – до слабости, до дрожания рук – увидеть в кабинете Алова. Этот не мог пытать: он фанатик, мерзавец, но не палач…

Здесь же, под большим портретом Ленина, сидела некрасивая, рано состарившаяся машинистка с выпуклым лобиком и скорбно опущенными уголками губ. Она устало, без любопытства, взглянула на Клима и поправила бумагу, заправленную в печатную машинку.