Князь советский - [112]

На прощание Клим устроил вечеринку для журналистов, съездил к Вайнштейну и цензорам и заглянул к немцам, велев отцу Томасу ждать хороших вестей.

До отъезда оставались целые сутки, но Клим уже собрал вещи. В квартире было пусто, на полу валялись обойные гвоздики, а на подоконниках стояли пустые аптечные пузырьки и скрученные из проволоки вешалки: Капитолина решила загнать их старьевщику хоть за несколько копеек.

Клим подарил ей все постельное белье и посуду.

– Голубчик ты мой ненаглядный! – кричала она, бегая из комнаты в комнату. – Я ж теперь такая богатейка буду – никакой Рокфеллер за мной не угонится!

Внезапно Капитолина застыла на месте.

– Ой, а ведь с Галей тоже надо поделиться! Может, ей щетку для ботинок отдать?

– Я что-нибудь придумаю, – сказал Клим.

Он несколько раз принимался за прощальное письмо Гале – дурацкое, наполненное бессмысленными пожеланиями удачи, здоровья и всех благ. Что ее ждало в будущем? Замуж ей не выйти – слишком много мужчин Галиного возраста было перебито на войне. Значит, все ее «удачи» будут сводиться к банке консервов, добытой к празднику, или к бесплатному проезду в трамвае.

Черт, об этом лучше было не думать!

Но не думать Клим не мог. Он снял трубку и попросил соединить его с Галиной квартирой.

Через минуту ее позвали к аппарату.

– Слушаю, – произнесла она, и Клим невольно вздрогнул, услышав ее голос – хриплый и тусклый, будто она была очень больна.

– Галя, я хотел попрощаться. Я завтра уезжаю за границу.

– И не вернешься?

– Нет.

Она молчала секунду, другую, третью, – и, не сказав ни слова, повесила трубку.

Клим вытащил из бумажника две купюры по сто долларов – последние, что у него остались, и положил их в конверт. Сегодня вечером ему предстояло пойти в Большой театр на митинг в честь одиннадцатой годовщины Октября, а после этого он решил заглянуть к Гале и оставить ей деньги в почтовом ящике.

4.

Все шесть ярусов Большого театра были украшены алыми лозунгами, натянутыми друг над другом. Надписи на них предназначались для чтения со сцены, и сидящим в ложах зрителям были видны только начала и окончания фраз: «Линия нашей партии…», «…против оппортунизма и примиренчества!», «Ведомый Центральным комитетом…», «…мировая революция!»

На сцене под громадным портретом Ленина был установлен длинный стол, за которым восседали почетные гости – руководители Всесоюзной коммунистической партии большевиков. На трибуне товарищ Баблоян с умилением в голосе зачитывал пожелания трудящихся к годовщине Октября:

– Мы, рабочие Электрозавода, надеемся, что вскоре по всей Европе пройдет волна пролетарских революций, и двадцатилетие Октября будет праздновать не только наша страна, но целый Европейский Союз Советских Социалистических Республик.

Магда, Клим и Оуэн сидели в ложе для иностранцев и разглядывали партер в театральные бинокли.

– Целое море партийных чинов! – прошептала Магда, показывая на публику, наряженную во френчи и гимнастерки.

– Не море, а болото, – отозвался Клим. – Цвет-то – болотный.

Магда покосилась на его смокинг и накрахмаленную сорочку.

– На себя посмотрите, мистер Черное-и-Белое.

На трибуну поднялся председатель Госплана Кржижановский:

– В течение ближайших пяти лет мы непременно победим безработицу и преодолеем все экономические трудности. Зарплата рабочих вырастет на шестьдесят шесть процентов. Трудящиеся будут есть на двадцать семь процентов больше мяса, яиц – на семьдесят два процента, и на пятьдесят пять процентов больше молочных продуктов.

Аплодисменты грохали так, будто кто-то нажимал невидимую кнопку.

Клим переводил Оуэну слова оратора.

– Интересно, откуда большевики возьмут эти проценты? – в недоумении спросил тот.

– Их цель – не результат, а ритуал, – сказал Клим. – Мы с вами присутствуем на проповеди. Помните Откровение Иоанна Богослова? «И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло».

Оуэн кивнул:

– Ну да, ну да…

– Большевики начинали как материалисты, но их теории оказались ошибочными, и они незаметно для себя превратились в секту, которая «верит, ибо абсурдно». Они взяли старое доброе учение о конце света и поменяли в нем имена и названия. Мировая революция у них – апокалипсис; Маркс и Энгельс – это древние пророки, Ленин – Спаситель, отдавший жизнь за народ, а Сталин – это верховный жрец. Те, кто уверуют во все это – спасутся, а кто не уверует – тех придется покарать, как еретиков.

Оуэн опустил бинокль.

– По-вашему Советская Россия увлеклась новым видом христианского сектантства?

– Это естественная реакция общества на смену эпох, – проговорил Клим. – В такие времена людям хочется опираться на привычные догмы и в то же время – все изменить. А еще нужен вождь, который обладает тайной силой и никогда не ошибается: с ним не так страшно идти в светлое будущее. Классическая картина «реформации» – поиск нового пути в условиях, когда население не особо грамотное и верующее не в науку, а в сладкие обещания и чертей.

– И чем все закончится? – спросил Оуэн.

Клим вздохнул.

– В СССР – тем же, что и в Китае во времена Восстания тайпинов. В 1850-х годах тамошние христиане создали независимое государство и принялись проводить «справедливые экономические реформы». Все как обычно: борьба с внешними и внутренними врагами, передел собственности, вождь, приравненный к богу, всеобщее разорение и гибель миллионов людей.