Проводив последнего гостя, Бестужев, несмотря на поздний час, направился прямо в уборную дочери. Аграфена Петровна, утомленная весельем этого дня, сидела у зеркала в большом мягком кресле, медля позвать своих служанок. Она желала остаться несколько минут теперь одна, сама с собою, после всего этого бального шума, пестроты, суетни и блеска. Она откинулась на спинку кресла и сидела так, не меняя положения и наслаждаясь тишиной и покоем.
Отец вошел быстро, не постучав предварительно в дверь, и большими шагами приблизился к креслу.
Аграфена Петровна вздрогнула.
— Господи, как вы меня испугали! — проговорила она.
— Спасибо, Аграфена Петровна, зело тебе спасибо! — начал тот сердитым голосом. — Скажи, пожалуйста, что все это значит?
Бестужева не была удивлена ни вопросом, ни вообще неудовольствием отца. Она знала заранее, что дело не обойдется без серьезного объяснения, но не ожидала того тона, которым говорил теперь Петр Михайлович. Он никогда не обращался так с нею.
— Простите, батюшка, но сегодня я просто не могу говорить: я устала, нездоровится мне, завтра…
— Если я говорю, так не завтра, а сегодня! — резко перебил Бестужев. — Да изволь встать, когда говоришь с отцом! — вдруг крикнул он и отвернулся.
Аграфена Петровна испуганно подняла свои прекрасные, выразительные глаза на отца, недоумевая, что сделалось с ним, и тихо встала с кресла, опустив голову и покорно сложив руки, готовая теперь слушать и подчиняться ему.
Эта ее покорность, — напускная покорность, как воображал Бестужев, — только больше взбесила его. Он хотел, чтобы лучше она рассердилась, вспылила, расплакалась, наконец, хотя он терпеть не мог слез, только бы она дала ему повод вылить, в потоке укоризненных слов, накипевшую в его груди злобу. Но она стояла пред ним, тихая и милая, в своем великолепном наряде, который удивительно шел к ней.
— Извольте ж отвечать, сударыня! — проговорил, едва сдерживаясь, Петр Михайлович.
— Да в чем же я виновата? — произнесла, вполне овладев собою, Аграфена Петровна.
— Мебель… мебель — это раз! — снова закричал Бестужев, раздражаясь уже резким звуком собственного голоса и в особенности тем, что не может сдержать гнев.
— Это — не более, как случайность; почем же я могла знать, что это так выйдет?
— Знаю, все это я знаю тоже, что не случайность… меня-то, матушка, не проведешь!.. Ты вот тут думаешь о своем самолюбии, а мне приходится расплачиваться за это, — горячился Петр Михайлович. — Что ты думаешь, о_н_а, — он произнес это слово так, что было ясно, что он разумеет герцогиню, — не напишет теперь обо всем в Петербург, не станет жаловаться?… Легкая штука — нечего сказать! И попомни мое слово, даром тебе эта мебель не пройдет… Вот увидишь, когда-нибудь да вспомнится… отмстит она тебе!.. Ну, а затем Волконский…
— Что же Волконский? — спросила вдруг Аграфена Петровна.
Бестужев остановился, подыскивая выражение, которое соответствовало бы тому, что он хотел сказать.
— Что у тебя было с ним, а?
Она не ответила.
— Что у тебя было с ним? — повторил Петр Михайлович.
— Решительно ничего… Что ж, я только танцевала… я могла сделать это. Тут не было ничего дурного…
Бестужев закусил губу.
— Ах, знаю я это все! — повторил он. — Да ведь ты: же понимаешь… ведь видишь, что он без ума от тебя…
— Если вы все видите, так должны и об этом знать, — возразила она, пристально взглядывая на отца, ожидая, что он ответит.
— Та-ак! — протянул он. — А если, по-моему, и сама ты…
— Что я сама?… Ну, это — неправда, неправда, ничего я сама… для меня Волконский решительно как все другие, — волновалась Аграфена Петровна, а в голове у ней мелькало в это время: "Господи! неужели заметно?… неужели я в самом деле?., да нет, нет!.." — Этого не может быть, — продолжала она вслух! — Кто вам сказал это? Или вы сами заметили?
— Это все равно, но если это так, то я тебя предупреждаю, что этого никогда не будет, я не позволю. Слышишь? не позволю… Я тебе дам без отца, никогда не спросясь… замуж выходить!.. Ишь, выдумала… волю забрала! Так я сумею привести тебя на путь истинный!
И Бестужев, круто повернувшись, ушел, застучав каблуками и не простившись с дочерью.
Аграфена Петровна долго оставалась пред зеркалом, так, как оставил ее отец. Мысли с особенною, необычайною быстротою менялись в голове. Гнев отца, торжество над герцогиней, невыясненное до сих пор и вдруг получившее теперь точно какую-то определенную форму чувство к Волконскому, — все это волновало ее, тревожило, не давало успокоиться. Она забыла об усталости и чувствовала, что сон не придет к ней… Грудь ее точно была стеснена чем…
"Шнуровка, — пришло ей в голову, и она, подумав о своем наряде, оглядела себя в зеркало с ног до головы. — "Eine Fьrstin — настоящая княгиня", — вспомнила она слова Розы.
