Книжный вор - [106]

— Клянусь, он мухлюет, — бормотал он. Солдаты сидели в сарае, который служил им казармой, и Ганс Хуберман только что выиграл третий кон подряд. Цукер с досады швырнул карты на стол и запустил в сальные волосы трезубец грязных ногтей.

* * * КОЕ-ЧТО О РАЙНХОЛЬДЕ ЦУКЕРЕ * * *

Ему двадцать четыре. Когда выигрывает кон в карты, он злорадствует — подносит тонкие цилиндрики табака к носу и жадно тянет ноздрями.

— Запах победы, — говорит он.

Да, и вот еще что. Он умрет с открытым ртом.

В отличие от молодого человека по левую руку, Ганс Хуберман не злорадствовал, выигрывая. Он даже великодушно вернул всем товарищам по одной сигарете и поднес огня. Предложение приняли все, кроме Цукера. Тот схватил подношение и швырнул обратно в середину перевернутого ящика.

— Не надо мне твоих подачек, старик. — Встал и вышел.

— Что это с ним? — спросил сержант, но никто не потрудился ответить. Райнхольд Цукер был просто двадцатичетырехлетним мальчишкой, которому, хоть тресни, не везло в карты.

Не проиграй Цукер своих сигарет Гансу Хуберману, он не стал бы презирать Ганса. А не презирай он его, не занял бы место Хубермана в грузовике через несколько недель на вполне безобидной дороге.

Одно место, двое мужчин, короткий спор и я.

Убиться легче, как люди гибнут.

СНЕГА СТАЛИНГРАДА

В середине января 1943 года Химмель-штрассе была сама собой — темным и унылым коридором. Лизель закрыла калитку, дошла до дверей фрау Хольцапфель и постучала. Открывший ее удивил.

Сначала Лизель подумала, что это сын фрау, но мужчина не походил ни на одного из двух братьев на фотографиях в рамке у двери. К тому же он выглядел слишком старым, хотя сказать трудно. Щеки его пестрила щетина, а глаза словно кричали от боли. Из рукава шинели спадала забинтованная рука, и сквозь повязку проступали кровавые вишни.

— Знаешь, ты приходи, наверное, попозже.

Лизель попыталась заглянуть ему за спину. И уже хотела было позвать фрау Хольцапфель, но мужчина загородил ей путь.

— Детка, — сказал он, — приходи попозже. Я за тобой зайду. Где ты живешь?

Через три с лишним часа к номеру 33 по Химмель-штрассе прибыл стук в дверь — и перед Лизель стоял тот мужчина. Кровавые вишни превратились в сливы.

— Она тебя ждет.

Снаружи, в сером ворсистом свете Лизель, не удержавшись, спросила, что у него с рукой. Мужчина шумно выпустил воздух через ноздри — один слог, — потом ответил:

— Сталинград.

— Простите? — Говоря, мужчина щурился в ветер. — Я не расслышала.

Он повторил — уже громче, и теперь расширил ответ:

— С рукой у меня Сталинград. Мне прострелили бок и оторвало три пальца. Я ответил на твой вопрос? — Он сунул здоровую руку в карман и передернулся от презрения к немецкому ветру. — Наверное, думаешь, здесь у нас холодно?

Лизель потрогала стену рядом. И не смогла соврать.

— Холодно, конечно.

Мужчина рассмеялся:

— Это не холод. — Он вытянул сигарету и сунул в рот. Одной рукой попробовал зажечь спичку. В такое ненастье это было бы трудно и с двумя руками, а уж с одной просто невозможно. Он выронил коробок и ругнулся.

Лизель подняла.

Взяла у него сигарету и сунула в рот. Но тоже не смогла прикурить.

— Надо тянуть в себя, — объяснил мужчина. — В такую погоду горит, только если затягиваешься. Verstehst?

Лизель попробовала еще, пытаясь вспомнить, как это делал Папа. Теперь ее рот наполнился дымом. Дым вскарабкался ей в зубы, расцарапал горло, но она удержалась и не закашлялась.

— Отличная работа. — Забрав сигарету и затянувшись, мужчина протянул Лизель здоровую руку, левую. — Михаэль Хольцапфель.

— Лизель Мемингер.

— Ну, идешь читать моей матери?

В этот миг за спиной Лизель возникла Роза, и девочка затылком ощутила ее потрясение.

— Михаэль? — спросила Мама. — Это ты?

Михаэль Хольцапфель кивнул.

— Guten Tag, фрау Хуберман, давно мы не виделись.

— Ты стал такой…

— Старый?

Роза еще не оправилась от потрясения, но быстро взяла себя в руки.

— Не хочешь зайти? Смотрю, ты познакомился с моей приемной дочкой… — Ее голос увял, когда она увидела окровавленную руку.

— А брат погиб, — сказал Михаэль Хольцапфель, и даже своим действующим кулаком он не мог бы нанести удара сильнее. Потому что Роза пошатнулась. На войне, конечно, убивают, но земля всегда качается под ногами, если убивают того, кто когда-то жил и дышал рядом. Оба мальчика Хольцапфелей выросли у Розы на глазах.

Постарелый молодой человек как-то сумел перечислить случившееся, не теряя присутствия духа.

— Я был в здании, где наши разместили госпиталь, и тут его принесли. За неделю до моего отъезда домой. Три дня я сидел около него, а потом он умер…

— Прости. — Будто не Розин язык это сказал. В тот вечер за спиной Лизель стояла какая-то другая женщина, но Лизель не смела оглянуться.

— Пожалуйста. — Михаэль остановил ее. — Не говорите больше ничего. Можно я заберу девочку читать? Сомневаюсь, что мать услышит хоть слово, но она просила ее привести.

— Да, бери.

Они дошли до середины дорожки, и тут Михаэль Хольцапфель опомнился и вернулся.

— Роза? — Секунда ожидания, пока Мама снова расширит дверную щель. — Я слышал, ваш сын там. В России. Я случайно встретил земляков из Молькинга, и они мне сказали. Но вы, конечно, и сами уже знаете.