Книги в огне. История бесконечного уничтожения библиотек - [21]

Под шифром Ms 874 в мечети Каравийин в Фесе до наших дней дошел манускрипт, изготовленный в июне или июле 970 г. для Хакама и его дворца: этот список Мухтасара, по-видимому, единственный подлинный остаток легендарного собрания, считавшегося огромным. Содержимое его полок оценивается в 400000 «муджаладат», то есть хороших больших томов, поскольку это слово означает «кожаный переплет». Но даже если и меньше, во что не верит, например, Пьер Гишар, все вместе остается неправдоподобным: крупные европейские собрания того времени содержали в среднем около тысячи томов. Вот доказательство этого изобилия: опись кордовских книг, представлявшая собой простой список заглавий, занимала сорок четыре тетради по двадцать листов в каждой. Неожиданным образом этот документ был написан на бумаге, материале, конечно, не выдерживающем сравнения с кожей газели, но таком новом в те времена. Хотя тому еще нет формальных доказательств, вполне вероятно, что первая бумага в Европе была сделана в Кордове, определенно до Ятивы, и на несколько веков раньше, чем в Италии.

Благотворное влияние этого заведения было заметно в городе, переполненном книжными лавками, писчебумажными магазинами, букинистами и книголюбами. Там было не меньше ста семидесяти женщин, которые кормились своим пером, переписывая тексты. Кади Ибн Футаис содержал шестерых переписчиков и в то же время собирал шедевры каллиграфии в здании, вся внутренность которого была выкрашена в зеленый цвет, что, как он говорил, способствовало чтению; когда его лучшие друзья пытались одолжить у него книгу, он заказывал специально для них еще одну ее копию. Мечеть, унаследовавшая в 1011 г. часть его имущества, выставила библиотеку на аукцион и получила за нее не менее 40 000 динаров золотом. Просвещенный аль-Гафики хвастался, что у него самая значительная библиотека, после халифской, включающая полный экземпляр истории аль-Табари; она также была продана с аукциона в 1041 г. и принесла колоссальную выручку: до четверти миткаля за лист. Аверроэс, узнавший это, похоже, от своего деда, писал: «Когда в Севилье умирает ученый муж, его библиотеку отвозят в Кордову, чтобы там продать. Когда в Кордове уходит в мир иной певец или великий музыкант, принадлежности его искусства предлагают севильцам».

А потом в этой спокойной картине появился Ибн Абу Амир, которого называли аль-Мансуром, или Альмансором, ибо его слава простиралась по эту сторону Пиренеев.

Получивший столь же высокое образование, сколь незнатен был его род, этот изворотливый карьерист начал свою службу в судебной администрации и быстро стал управителем при сыне Суб. Ей он был нужен, чтобы обеспечить будущее наследника; он возьмет с них за эти услуги сторицею. Начались пересуды, но вскоре калиф выбрал Альмансора куратором по выморочному имуществу, кади Севильи и заведующим монетным двором. Он обильно черпал из государственной казны, дабы обеспечить свой роскошный образ жизни, и, когда его поймали с поличным, один из его политических союзников возместил расход в сокровищницу. Отношения, связывавшие интригана с его хозяином, были сложными. Тот относился к нему тогда более чем снисходительно: вот Альмансора сделали надзирателем над финансами и поручили поехать инспектировать использование средств, которые Хакам день за днем отправлял своим армиям в Магрибе, сдерживавшим берберов. Он справился с этим двусмысленным поручением к глубокому удовлетворению не только суверена, но и обвиняемых военных, которые стали его союзниками. Как раз в 976 г. умер халиф. Альмансор придушил нескольких визирей и других претендентов, чтобы поддержать Хишама II на троне, доставшемся ему по наследству. Поскольку тому было только одиннадцать лет и, как сказал Ибн Саид, он обладал «душой осла в человеческом обличье», его покровителю было несложно заточить его в глубинах дворца, вырыв даже вокруг большой ров, «дабы позволить ему посвятить себя благочестивым занятиям» и мало-помалу взять в свои руки всю полноту власти. Суб умерла в 999 г., от горя, что ее сын не правит. Альмансор шел за ее телом босиком и сам прочитал погребальную молитву.

Достигнув вершины могущества, он знал, что благовидные маневры, к которым он постоянно прибегал, его частная жизнь и либеральные пристрастия — не был ли он сам любителем книг без всяких предрассудков? — становились объектом все более и более острой критики со стороны законников. А в Андалусии то были фукаха, или улемы, богословы-законоведы, подчинявшиеся малекизму: на протяжении всей истории Испании можно видеть, как эти сторонники самой радикальной правоверности наводняют города — в особенности Севилью, — прочесывают базары в поисках подозрительных книг, книг «материалистов и философов», чтобы сжечь их на месте, а чернь от всего сердца аплодирует этим радостным потехам. Эти силы никогда не одобрялись правительством, но оно всегда склонялось под давлением народа, доверием которого они без меры спекулировали. Как мы увидим дальше, это явление и не думает исчезать.

И тогда, чтобы заручиться поддержкой этих народных критиков, Альмансор придумывает самое радикальное свидетельство: сжечь библиотеку халифов! С дьявольской изворотливостью он сам принимает участие в этом искупительном действе. В его окружении были даже некоторые, кто советовал ему отказаться провозглашать себя халифом: Ибн аль-Макви, законник аль-Азили, грамматик аль-Зубайди, нагромоздивший тяжеловесные возражения философу Ибн Масарра и двум или трем другим, среди которых был Мухаммед ибн Ябка ибн Зарб, посвятивший себя пятнадцатилетнему преследованию учеников того же Ибн Масарры, «вынудив их отречься от своих взглядов и сжечь в их присутствии под восточной стеной великой мечети Кордовы бывшие в их владении экземпляры сочинений этого философа». И клика улемов, опьяненная неожиданно представившейся им возможностью нарушить границы, срывала почтенные книги с калифских стеллажей, чтобы побросать их в большое дворцовое патио, где их сжигали до тех пор, пока больше ничего не осталось