Книги крови. I–III - [178]

Я почувствовала осторожное – о, какое же осторожное – прикосновение к лодыжкам и ступням. Почти ласковое. Что-то всплыло на поверхность рядом с моей головой. Серая, точно у огромной рыбы, спина. Прикосновение к лодыжке превратилось в хватку. Распухшая от воды рука вцепилась в меня и потащила вниз. Я сделала свой последний – я это знала – глоток воздуха, и в этот момент голова Рэя мелькнула в ярде от меня. Его раны было видно во всех деталях. Промытые водой порезы болтались уродливыми лоскутами, обнажая поблескивающие кости. Вытекший глаз уже смыло. Прилипшие к черепу волосы больше не скрывали залысину на макушке.

Вода сомкнулась над моей головой. Я не закрывала глаз и видела, как с таким трудом добытый вдох серебряными пузырьками промелькнул перед моим лицом. Рэй – утешающий и внимательный – был рядом. Его руки всплыли над головой, как будто он сдавался. Давление исказило его черты и раздуло щеки, а из пустой глазницы, точно щупальца крошечного кальмара, вывалились нити разорванных нервов.

И я сдалась. Открыла рот, почувствовала, как в него льется ледяная жидкость. Соль жгла ноздри, холод резал глаза. От морской воды горело горло, нетерпеливый поток рвался туда, где ему не место. Он вымывал из меня воздух, пока не заполнил собой все тело.

Ниже два покойника, чьи волосы шевелило течение, обнимали меня за ноги. Головы утопленников болтались и плясали на сгнивших веревках мышц, и хотя я била их по рукам, отрывая от костей серые, потрепанные по краям куски плоти, их нежная хватка не ослабевала. Они хотели меня. О, как же сильно они меня хотели.

Рэй тоже держал меня, обвивал, прижимался своим лицом к моему. Думаю, это было случайно. Ничего за этим жестом не стояло. Рэй не узнавал меня, не чувствовал, не любил и не заботился. И я, с каждой секундой теряя жизнь и уступая морю, не могла насладиться близостью, о которой столько мечтала.

Слишком поздно для любви. Солнечный свет уже превратился в воспоминание. Мир ли это исчезал вместе с моей жизнью, или мы были так глубоко, что солнце не могло сюда проникнуть? Паника и ужас покинули меня. Сердце, казалось, совсем не билось. Дыхание не вырывалось мучительными рывками, как прежде. На меня снизошло умиротворение.

Хватка моих спутников ослабла, и ласковый прилив делал со мной все, что хотел. Насиловал тело, разрушая кожу, мышцы, кишки, глаза, пазухи, язык, мозг.

Здесь не было места времени. Как знать, возможно, дни уже превратились в недели. Кили кораблей скользили по воде, и время от времени мы выглядывали из своих каменных укрытий и смотрели, как мимо проплывают суда; как палец с обручальным кольцом оставляет след на воде; как поплавок гидроплана без брызг уходит в небо; как леска тянется за червем. Следы жизни.

Может, после моей смерти прошел час, а может, год, но теперь течение милосердно вымывает меня из-под скалы. Я вырываюсь из объятий морских анемонов, отдаюсь во власть прилива. И Рэй вместе со мной. Его время тоже пришло. Море изменило нас, назад пути нет.

Порой мы дрейфуем раздувшимися понтонами для чаек, порой погружаемся, и нас объедают рыбы. Неумолимый прилив несет нас к острову. Мы узнаем волны, которые гоняют гальку, и без ушей слышим знакомый перестук.

Море уже давно смыло остатки еды со своей тарелки. Анжела, «Эммануэль» и Джонатан исчезли. Лишь мы – утопленники – лежим здесь, под камнями, лицами вверх, и нас убаюкивает ритм набегающих волн и смешная бестолковость овец.

Остатки человеческого

Одно ремесло годится для дня, другое – для ночи. Гэвин предпочитал последнее. И зимой, и летом, прислонившись к стене или стоя в дверном проеме с сигаретой-светлячком в губах, он продавал всем желающим то, что пряталось у него в джинсах.

Иногда вдовы, у которых денег было больше, чем любви, нанимали его на выходные ради тайных встреч, настойчивых старушечьих поцелуев и, если они могли забыть своих почивших супругов, ради обжиманий в пропахшей лавандой постели. Иногда запутавшиеся мужья, изголодавшись по кому-нибудь своего пола, отчаянно жаждали снять на часок парня, который не спросит их имени.

Гэвину было все равно. Безразличие стало его фирменным знаком, даже частью его очарования. И потому расставание с ним – когда дело было сделано, а деньги уже перешли из рук в руки – всегда казалось очень простым. Легко сказать «чао», «увидимся», а то и вообще промолчать, когда собеседнику плевать – жив ты или мертв.

У Гэвина его профессия не вызывала отвращения, как обычно бывает с работой. Примерно каждую четвертую ночь он даже получал каплю удовольствия. В худшем случае его ждала сексуальная скотобойня – от кожи валит пар, а взгляды безжизненные. Но к такому он давно привык.

Главное – прибыль. Она позволяла держаться на плаву.

Днем Гэвин обычно отсыпался в теплых объятиях кровати, обмотав себя простынями и загородившись руками от света. Около трех вставал, брился, принимал душ и полчаса разглядывал себя в зеркале. Он был самокритичен до педантизма. Никогда не позволял весу отклоняться больше чем на фунт-два от идеального. Старательно смазывал кожу, если та была сухой, или подсушивал, если она становилась жирной. Охотился за любым прыщиком, который мог появиться на лице. Выслеживал малейшие признаки венерических болезней – никакие другие любовные страдания на него не сваливались. Случайных вшей легко извести, но гонорея, которую он дважды подцепил, три недели не давала работать, а такое плохо сказывалось на бизнесе, поэтому Гэвин был до одержимости внимателен к своему телу и бежал в клинику при малейшем намеке на сыпь.