Книга юности - [58]

Джохадзе предложил мне служить у него в буфете официантом, но бывший магазинный приказчик, перешедший теперь к Джохадзе, отсоветовал мне. «Ты не сумеешь, — сказал он. — Ведь ты не будешь подставлять пьяным под стол пустые пивные бутылки, а без этого нельзя, на этом вся торговля держится».

Прошло полтора месяца, как старик накрепко сел в тюрьму; однажды в четверг в магазин, уже почти полностью переделанный под буфет, зашел арестант — отпускник из тюрьмы, спросил молодого хозяина.

— Его нет, — ответил я. — Что передать ему?

— Передай, что отец очень обижается, — за полтора месяца сын ни разу не пришел к нему на свиданку.

Вечером я пошел в кабаре «Неаполь», разыскал там в бильярдной молодого хозяина. Без пиджака, вытянувшись по зеленому сукну, высоко задрав ногу, он ерзал кием по намеленной впадине между большим и указательным пальцами, тщательно прицеливаясь в шар, висевший над угловой лузой. Он очень опух с того дня, как я в последний раз его видел, от пьянства и бессонных ночей, надо полагать; около него суетились, вились, заискивали какие-то двое с распутными, испитыми мордами.

— Борис Матвеевич, — начал я, в это время он ударил, и шар не попал в лузу, пошел гулять и кружить по столу, отражаясь от упругих бортов.

— Под руку! — заорал Борис Матвеевич, устремляясь ко мне и размахивая кием. — Какого черта здесь тебе надо?

— Старик, ваш отец, на вас в большой обиде, вы ни разу не пришли в тюрьму на свидание с ним.

— А тебе какое дело? — заорал он. — Под руку пришел вякать? Гоните его отсюда, гоните в шею!..

Двое прихлебателей подскочили ко мне, но я схватил со стола увесистый костяной шар, и они остановились.

— Мерзавец! — сказал я в лицо Борису Матвеевичу.

— Шар отдай, шар! — завопил маркер и кинулся за мною следом на лестницу, я отдал ему шар, спустился к выходу из кабаре.

В ресторане румынский оркестр уже играл свои сладко-чувствительные мелодии с замирающей дрожью скрипок, у гардероба раздевались и прихорашивались перед зеркалом веселые андижанские девчонки — постоянная компания Бориса Матвеевича.

Распря между отцом и сыном Табачниковыми нисколько меня, по существу, не касалась, тем более что я уже и не служил в их фирме; кто бы из них ни сидел в тюрьме, отец или сын, сидели они вполне заслуженно, самым правильным было бы посадить их сразу обоих. Но пожалеть можно всякого наказанного преступника, если он не убийца, поэтому я со свертком разной снеди в руках пошел в тюрьму, к старику на свидание.

— Вы? — с удивлением сказал старик. — Почему не Борис?

В те годы я по молодости лет не умел подслащивать горькую правду, выложил старику все начистоту и о сыне и о фирме. Он слушал и сникал на глазах, словно выходил из него воздух, как из резинового. Он, конечно, ожидал услышать что-нибудь нехорошее, приготовился к этому, но мои новости убили его.

— И магазин? — переспросил он.

— И магазин, — подтвердил я.

— И мельницы?

— И мельницы…

— И векселя?

— И векселя…

Он долго молчал, глядя на зарешеченное, мутное от пыли окно. В углу на табуретке сидел надзиратель, дремал, привалившись к стене.

— Следовало ожидать, — сказал старик деревянным, бесчувственным голосом. — Он только это и умеет — разорять дела и разбрасывать деньги.

— Десять минут остается, — предупредил из угла надзиратель и опять задремал.

— Послушай, — сказал старик полушепотом, — он разоряет дело, но он знает не все. У меня еще есть капитал в других городах. Он пока не добрался, но может добраться.

— Обязательно доберется…

— Да! — взвизгнул старик, но, опомнившись, опять перешел на полушепот. — Послушай, будем говорить впрямую, ты честный и дельный парень, я тебе верю. Ты будешь моим компаньоном, я пока выделю тебе четверть капитала, а когда я умру, дело перейдет к тебе целиком. Ты хочешь?

— Это невозможно, — сказал я. — У вас же сын…

— Он мне собака, хуже собаки! — зашептал старик. — Я отрекаюсь. Он разоряет дело, и я отрекаюсь… Его надо убрать.

Сразу я не понял зловещего смысла этих слов. Старик продолжал:

— Ты поедешь в Маргелан, я дам тебе адрес. Там получишь тысячу, даже полторы тысячи, я напишу из тюрьмы. Пятьсот — тебе.

— Да за что? — воскликнул я.

— Пятьсот тебе, — повторил старик. — А за тысячу ты сговоришь кого-нибудь, чтобы он убрал… Или сам. Совсем убрать… И никто никогда не узнает, никогда!..

Я понял старика и с изумлением, со страхом смотрел на него, а он совсем обезумел. Губы у него прыгали, руки тряслись, по щекам текли слезы, он уже не шептал, а стонал.

— …Губит дело… Надо убрать… Младшим компаньоном будешь ты…

Я взял его за плечи, встряхнул.

— Опомнитесь, Матвей Семенович. Ведь он ваш сын. И как могли вы подумать, что я пойду на убийство, какое мне дело до вашей фирмы, до ваших семейных счетов?

— Пойми, пойми, он разоряет! — бормотал старик горячечным полушепотом, хватал меня за руки, вытягивал жилистую шею, приближал ко мне свое заплаканное лицо. — Еще два месяца, и ничего не останется, ничего…

— Свидание окончено, — объявил надзиратель. — Табачников — в камеру!

Уходя, старик заговорщицки обернулся ко мне и дернул ребром ладони по горлу.

Странным предстал мне город Андижан, когда я, покинув тюрьму, вышел на главную улицу. Шел дождь, булькал, пришептывал, лепетал, вздувал пузыри в мутных лужах; темнело; кабаре, казино, рестораны, цирк, кинотеатры зажгли свои зазывные огни; отовсюду неслась музыка — румынские мелодии, вальсы, гопак и лезгинка, все вперемежку. А мне под каждой вывеской, в каждом подъезде чудилось убийство, уже свершившееся или предстоящее, отовсюду наплывало на меня лицо старого Табачникова, искаженное злобным безумием, залитое слезами бессильной злобы. Вспоминался и его сынок, вытянувшийся на бильярдном столе с кием в руках и высоко задранной ногой, и от него тоже густо и удушающе несло преступлением… Так обнажилась передо мною изнанка старого мира, его остатков, пирующих на главной улице Андижана или сидящих в тюрьме. Тогда это все было только смутными чувствами, но позднее, отстоявшись, они поднялись в сознание и породили во мне великую ненависть ко всякому стяжательству, ко всякому неправедному достоянию, полученному от дьявола ценою собственной живой души…