Книга юности - [33]

Канибадамская любовная драма все еще томила мое сердце, но уже отдаленно и глухо, словно бы через много лет. Однажды на базаре я встретил знакомого из Канибадама и от него узнал, что Таня куда-то уехала. Можно было бы вернуться в Канибадам и возобновить вывесочный промысел, на этот раз уже с медалями, но, поразмыслив, я решил не возвращаться: места слишком уж памятные, да и омерзительный Ишанбаев сидит на прежнем месте в райисполкоме. Куда же теперь? И опять мысли мои обратились к отдаленному городу Ура-Тюбе.

И опять я не попал в этот город — заболел. Утром я встал с ощущением тягучей ломоты во всем теле, а через час лежал под двумя одеялами, подпрыгивая и стуча зубами в жесточайшем ознобе. Именно так начинается тропическая малярия. Озноб сменился жаром, жар — потом и слабостью. На следующий день все повторилось в том же порядке. Среди множества комаров, кусавших меня в Ходженте, оказался один малярийный.

В те годы врачей в Средней Азии не хватало, ходжентской амбулаторией заведовал бывший военный фельдшер, выпивоха и взяточник. За десять рублей он назначил мне хинные уколы через день. Вот это были настоящие уколы, не чета нынешним! Темнело в глазах, когда старая тупая игла, подобно ржавому шилу, с натужным скрипом пропарывала мою кожу и лезла в спину. Вздувался волдырь, переходивший потом в деревянную омертвелость.

Через две недели половина моей спины омертвела, а малярия ничуть не ослабла — должно быть, хинный раствор был у фельдшера старым и выдохшимся. И пропасть бы мне от малярии — многие от нее пропадали тогда, — но выручил хозяин чайханы, где я жил. Он повел меня к доктору-китайцу в один из отдаленных кварталов.

Китаец, уже старик с черной косой до пояса, лечил меня странным способом. Во дворе стояла круглая печь для лепешек в виде огромного глиняного горшка, укрепленного лежмя и омываемого горячим воздухом из топки внизу. Я раздевался до трусиков и залезал в этот разогретый горшок на рисовую солому, наружу оставалась только моя голова. Китаец держал меня в горшке, в нестерпимой жаре, с полчаса, потом вливал мне в рот чашку черного травяного варева, настолько отвратительного, что, выпив, я тут же все извергал. Лечебный сеанс заканчивался; на хлипких, мягких ногах, словно бы кости мои растаяли в горшке от жары, я шел под навес отлеживаться на камышовой циновке.

Варварское, знахарское лечение, скажете вы. Да, может быть, и знахарское, но уже через дня четыре мои малярия заметно подалась, приступы начали навещать меня через день, а не ежедневно, как раньше, а еще через две недели вовсе прекратились — я выздоровел.

С тех пор я верю в китайскую медицину, особенно когда речь заходит об азиатских болезнях. Да и как не верить, если медицина до сих пор не то наука, не то искусство, основана вся на опыте и не имеет теории, а у китайцев по азиатским болезням опыта, конечно же, больше. Одно только надо сказать — способ, которым старый китаец лечил меня, сажая в глиняный горшок, неприменим к людям пожилого возраста: сердце не выдержит.

Китаец лечил не только малярию. В числе его пациентов был и Юсуп Мамедалиев, узбекский парень года на три старше меня. Не помню уж, чем он болел, да это и не важно; китаец его тоже вылечил за какие-нибудь три недели. У китайца мы с Юсупом познакомились и очень скоро, как это бывает только в молодости, подружились.

Он был круглым сиротой, уроженцем Ходжента, два последних года учительствовал в Маргелане, а этой весной уволился и вернулся в Ходжент. Невысокий, стройный, горбоносый, с темными горячими глазами, он был, несомненно, красив, только очень уж неулыбчив. К этой хмурости, как потом выяснилось, у него были серьезные причины, я догадывался, что его душа придавлена тяжелым камнем, но каким именно, еще не знал. А к душевным излияниям на русский манер — душа нараспашку — он не был склонен. Узбеки вообще, как я заметил, очень сдержанны, даже скрытны, и не любят исповедей.

Но иногда Юсуп взрывался, и тогда по-особенному бледнел и светил вытаращенными глазами, как разъяренный барс. Я сознательно избегаю сравнения с котовьими глазами, слишком уж мелко, барс — вот подходящее слово.

Юсуп отлично знал русский язык, потому что воспитывался в детдоме, среди русских мальчишек. Он много читал, его любимыми поэтами были Пушкин и Маяковский. В Пушкине, правда, его смущало дворянское происхождение и близость к царскому двору, он обожал Пушкина как-то стыдливо. Зато Маяковского любил с гордой откровенностью. Уже во вторую нашу встречу он прочитал мне свой перевод «Левого марша» на узбекский язык. Это был не просто хороший перевод, это был вдохновенный перевод. Читал Юсуп вполголоса, слегка побледнев, и рефрен марша «Чопкул, чопкул, чопкул» звучал по-узбекски с такой уже ударной силой, как и по-русски: «Левой, левой, левой!»

Но великих поэтов Востока он отрицал начисто — и Фирдоуси, и Хафиза, и Саади, и Хайяма, и Навои. Этим он, может быть, и с болью в сердце платил дань своему крайнему ригоризму. «Нам нужна европеизация, а куда зовут нас эти поэты? — говорил он. — Они зовут назад, к исламу, к суфизму[6]. Нет, мы довольно уже натерпелись от всякой там старины, мы отстали на триста лет, мы должны догонять Европу на автомобиле, а эти все поэты — верблюды. Им нет места в новой жизни, времена верблюжьих караванов прошли!»