Книга юности - [29]

Коренев выслушал его доклад, обратился ко мне:

— Допускаю, что ты говоришь правду. Потом проверю, конечно, а пока допускаю. А вот когда ты вернулся на арбе из Полван-Таша и никого здесь не застал, ты ничего не заподозрил?

— Заподозрил, — ответил я.

— Что именно?

— Убийство. Может быть, это очень глупо…

— Вовсе не глупо, — прервал меня Коренев. — Ты правильно заподозрил. Здесь определенно убийство, если, впрочем, ты говоришь правду.

— Чистую правду.

— Тогда здесь убийство. Для того тебя и отослали в Полван-Таш к мулле, чтобы ты не мешал спрятать труп. Да, тебе повезло в прошлую ночь. Не в эту, а в прошлую.

— Чем? — не понял я.

— Да тем, что жив. Им все равно было хоронить — одного или двух.

Верно, могли ведь убить! Я испугался и сам почувствовал бледность на своем лице. Вообще мне свойственно пугаться задним числом, когда опасность уже миновала, то же самое было со мною и на войне.

— И спрятан труп где-нибудь здесь, поблизости, — продолжал Коренев. — Унести далеко они вдвоем не могли.

— Может быть, на арбе какой-нибудь мимоезжей, — подсказал я.

— Да нет, зачем бы им показывать убитого еще одному человеку? Места хватит и здесь вокруг. Будем искать. Ты нам здорово помог, — обратился он ко мне уже совсем доверительно. — Если бы мы здесь никого не застали, то подумали бы, что Барышников просто ушел.

— А по какому делу вы его ищете? — спросил я. Коренев промолчал в ответ.

И мы стали искать. Осмотрели лопаты, найденные в соседнем домике. Ну что ж, лопаты как лопаты, по ним ничего не узнаешь. Коренев, однако, попробовал копать глинистую, высохшую в камень почву. Лопаты не брали ее. А по другую сторону домиков, ближе к тугаю, почва понижалась и была много мягче, отсюда и следовало начинать поиски.

Искали весь день, ничего не нашли. Вечером один из милиционеров съездил в Полван-Таш, привез нам лепешек, кислого молока и печеной рыбы, распяленной на ивовых рогульках. За ужином Коренев сердился и ворчал на меня:

— К мулле вовсе и ходить не следовало. Отошел бы немного, вернулся, засел где-нибудь в кустах и посмотрел, где хоронят.

— Да я, когда шел к мулле, ничего не подозревал. Это уже после.

— Вот тебе раз! Собираются хоронить русского по мусульманскому обряду, и он спокойненько идет к мулле договариваться, и в голове у него не возникает никаких подозрений! Даже и непонятно. Ведь и людей этих ты видел впервые! Должен был заподозрить. Такой зевок! В розыске за это выгоняют со службы.

А я-то думал просить его о поездке с ним в Москву, о работе в розыске. Теперь, конечно, это все бессмысленные мечтания.

Не принес успеха и второй день поисков. Коренев помрачнел, сказал только:

— Раз есть ниточка, должен быть и узелок. Но где искать?

Под «узелком» он подразумевал труп Барышникова, под «ниточкой»— дело, ради которого приехал сюда из Москвы. Какое-то очень серьезное дело, верно политическое.

Я ушел спать на крышу, но глаза не смыкались, мысли не затуманивались. Мы искали могилу Барышникова в тугае и около тугая, а его могли похоронить в степи, близ бугров. Кричали ночные птицы, выли и хохотали шакалы. Вдруг меня осенило: почему шакалы воют не в тугае, как прошлой ночью, а в открытой степи? Может быть, привлечены запахом тления, ведь они любят кладбища.

Я спустился по лестнице. Милиционеры спали при лошадях, вдвоем на одной кошме. Я разбудил их, в это время из открытого окна послышался голос Коренева:

— Кто там? В чем дело?

Оказалось, он тоже не спал. Вдвоем мы пошли на хохот и вой шакалов, они мелькнули серыми тенями, разбежались. Ночь была светлой, безветренной, шагов через пятнадцать я почувствовал смрад тления. Почувствовал и Коренев и дрогнувшим голосом сказал:

— Здесь!

На рассвете труп был извлечен из неглубокой впадины, закиданной комьями глины. Меня стошнило от нестерпимого смрада. Милиционеры держались поодаль.

Коренев с помощником осмотрели труп и не обнаружили никаких признаков насильственной смерти. Но почему тогда его стремились похоронить тайно, без лишних глаз? Дело запутывалось.

— Езжай в Ходжент за гробом, — сказал Коренев своему помощнику. — Повезем на вскрытие.

Долго тянулся этот безветренный жаркий день. Над простыней, которой накрыл мертвого, неотступно висели два коршуна, иногда, накренившись, описывали в небе медлительный круг и опять повисали. А еще говорят — у птиц нет обоняния. Коренев ушел в комнату и сидел там над тетрадями Барышникова. Потом позвал меня.

— Ты мог бы описать наружность этого Ивана Ивановича? Дать словесный портрет.

Я начал описывать:

— Волосы взлохмаченные, полуседые…

— Ну, волосы, положим, он причешет или снимет вовсе.

— Лет на вид больше сорока… Скорее пятьдесят.

— Это с похмелья. Да точно ли был он пьян?

— По-моему, да.

— А может быть, и нет? Бутылок из-под спиртного не обнаружено. Может быть, не пьян, а одурманен каким-нибудь наркотиком?

— Разве это не все равно?

— Для нас не все равно. Дальше. Цвет глаз? Неопределенный. Точнее. Серо-зеленый. Передние зубы все целы? Не заметил. Эх, ты!

Я продолжал рисовать словесный портрет, и он не удавался на словах, но в памяти моей Иван Иванович вставал так ясно, словно бы сидел сейчас напротив, и я слышал его слегка сиповатый голос, выделявший в размеренных, закругленных фразах точки и запятые, как при чтении по книге. Говорят, в человеке с годами все может измениться, кроме голоса, и голос Ивана Ивановича был мне знаком, когда-то давно я где-то слышал этот голос… но где и когда?