Книга юности - [17]

— Немецкий фатер дает сыну в дорогу заплечный мешок, в который уложены два полотенца, бритвенный прибор, две смены белья, запасные куртка, брюки и башмаки, — продолжал отец. — Кроме того, фатер дает сыну денег на первые два месяца. Тебя устраивают эти условия?

— Да, вполне, — сказал я. — Это очень хорошие условия.

На следующий день я ушел с заплечным мешком за спиною, с шестьюдесятью рублями в кармане. Отец на прощание крепко пожал мне руку.

— В куртке зашиты пять рублей, — предупредил он. — Это аварийные деньги, на телеграмму, если заболеешь или что еще приключится. А вообще-то пиши хоть изредка. Ждем тебя через год.

И он ушел в дом, чтобы не мешать матери проститься со мною. Она заплакала, поцеловала меня.

— Главное — будь честным всегда и везде, — сказала она. — Вот возьми, от меня.

Она сунула мне в карман еще денег. Я повернулся и пошел не оглядываясь, чувствуя спиной ее прощальный взгляд.

Уйти из дому, впервые покинуть дом! Невообразимый простор открылся передо мною, грустный, словно бы вечерний простор. Куда идти, где и что искать? Это очень странное чувство, когда можно сесть в любой поезд любого направления, а то и вовсе не садиться в поезд, а идти пешком или ехать на арбе… и все равно…

Я встал в очередь к билетной кассе и взял жесткий билет с плацкартой на Самарканд. Все равно!..

Канибадам

Канибадам в правильном начертании пишется «Кенд-и-Бодам». «Кенд» — это по-русски «город», «Бодам» — «миндаль», в переводе получается: «Город миндаля».

О том, как я пришел в этот поэтический город, пусть расскажут мои стихи, написанные давным-давно. Я никогда не печатал стихов, а здесь представляется такой удобный случай, не упускать же!

До нитки мокрый, увязая в глине,

Я под вечер пришел в Канибадам.

Кончался март. В предгорьях и долине

Уже шумели ливни по садам.

Темнело небо, ночь плыла с востока.

Улегся ветр в горах, погас закат,

Но след его на снеговых высотах

Еще сиял, прозрачно-розоват.

Вокруг просторно было, тихо, пусто…

И призрачен, как те, кого уж нет,

Чуть реял, мглист, невыразимо грустен,

Снегами отраженный полусвет.

Моя тропинка заблудилась где-то

В полях, садах безлюдных и нагих,

Ронявших слезы с тонких черных веток.

О чем, о ком? Я не спросил у них…

Еще без птичьих песен, без фиалки,

Сады внимали шепоту весны,

По-девичьи стыдливы, робки, жалки,

Неизъяснимой свежести полны,

Поднять ресниц заплаканных не смея,

Таким прозрачным кружевом сквозя,

Такой воздушной нежностью синея,

Что вспомнить — больно, и забыть — нельзя…

Все было странно, все не так… Виденья

Бесплотны, невесомы, как во сне,

И даже капель звучное паденье,

Быть может, и оно казалось мне?

Молчали горы, и сады молчали,

И лишь вдали, в туман сырых низин,

В самозабвенной сладостной печали

Молился, плача, старый муэдзин.

О чем он пел, что он просил у бога,

Людских грехов усталый страж и раб?..

Но впереди во тьме уже дорога

Обозначалась поздним скрипом арб,

Из мрака смутно выплыли заборы,

Пахнул в лицо кизячный дым жилья…

Сады окончились… Здесь начинался город

Кенд-и-Бодам, иль Город миндаля…

Стихи эти звучат несколько меланхолически, но именно в таком настроении был я тогда. В Канибадам я пришел после многих бесплодных попыток найти хоть где-нибудь хоть какую-нибудь работу. В те годы — хоть это и покажется очень странным и неправдоподобным теперешнему читателю — в стране была и даже весьма чувствовалась безработица. «Свирепствовала безработица», как говорили тогда. В городах перед окошечками бирж труда терпеливо помногу часов изо дня в день выстаивали безработные. Они делились на две категории: «союзных», то есть членов профсоюза, и «несоюзных». «Союзным» выплачивали из профсоюза пособие, кроме того, при наличии работы они получали направление в первую очередь. А «несоюзные» ничего не получали: ни пособия, ни работы.

Я был «несоюзным», в Самарканде моя очередь на бирже труда значилась под номером 1608, а за последний месяц на работу направили всего девяносто шесть человек, из них «несоюзных» только семнадцать. Я понял, что на биржу труда рассчитывать нечего, надо искать работу самосильно, и не в больших городах, а в селениях, подальше от железной дороги.

Канибадам, районный центр, хотя и числился городом, был на самом деле большим селением. Фабричные и заводские трубы не высились над его плоскими крышами, гудки не оглашали окрестностей бодрым утренним призывом к труду. Канибадам жил садами, ремеслами и торговлей, жил неторопливо, в лад произрастанию садов. Базарную площадь окружала цепь чайхан, был крытый ряд и, кроме того, множество мелких мастерских и лавчонок в примыкающих переулках. Казалось, все население Канибадама занимается только торговлей и перегоняет деньги друг другу по замкнутому кольцу. А мне нечем было торговать, и я оставался вне кольца. Что я буду здесь делать, чем жить?

Денег у меня оставалось четырнадцать рублей с полтиной — копейка в копейку. И еще пять неприкосновенных рублей, зашитых в куртке. Но я уже привык считать их как бы несуществующими.

Первую ночь я провел в чайхане: две лепешки, миска плова, чайник чаю, ночлег пятьдесят пять копеек. Такой размах мне был не по карману, утром я пошел искать жилье не дороже чем за три рубля в месяц. Я проходил мимо резных ореховых калиток, зная, что за ними живут богатые люди, не имеющие нужды в трех рублях от меня, и стучал в простые дощатые калитки. И везде мне отзывались только женские голоса — мужчин не было дома: торговали.