Книга тайн - [146]

Мы разговаривали в галерее собора. С другой стороны площади целая толпа священников и приспешников смотрела через двери, задаваясь вопросом, кто я такой.

— Когда я в последний раз видел тебя в Штрасбурге, ты заседал в соборе и строил козни против Папы. — Я показал на его богатые одеяния. — Теперь ты его посол.

— Я ничего не отрицаю. Это был грех неведения. Я умолял Папу о прощении, и он даровал мне его.

Он сказал это вполне серьезно, но даже у Энея это не получилось естественно. У меня возникло ощущение, что он повторял эти слова много раз.

— И еще ты пытался соблазнить замужнюю женщину. У тебя это получилось?

У него хватило такта покраснеть, хотя скорее от сожаления, чем от смущения.

— Говори потише. Ты знаешь, что небеса более благосклонны к одному раскаявшемуся грешнику, чем к девяноста девяти абсолютно безгрешным.

Мы завернули за угол галереи.

— Истинно тебе говорю, я уже не тот человек, каким был, когда ты видел меня в последний раз. Базельский собор… — Он взмахнул рукой, словно чтобы развеять дурной запах. — Они были такие зануды, Иоганн. Они не понимали, что их дело проиграно. Они обвиняли Папу, обвиняли друг друга. Некоторые даже обвиняли меня. В конечном счете мне был предложен пост секретаря при императоре Фредерике, и я принял его. Я поехал в Вену.

Он улыбнулся мне, забыв про свой гнев.

— Если в христианском мире есть более скучный город, то я молю Бога, чтобы никогда его не увидеть. Евреи в Вавилоне страдали меньше, чем я в моей ссылке. Но неисповедимы пути Господни. При этом расколотом, раздираемом распрями и интригами дворе я понял, что наш друг Николай был прав. Главное — это гармония.

— В Штрасбурге тебя больше волновало совершенство, а не гармония, — напомнил я ему.

— Но разве совершенство может существовать без гармонии? Гармония — это фундамент совершенства. И ты с твоими книгами достиг того и другого. Они настоящее чудо.

— Если это и чудо, то достигнуто оно потом и кровью. — Я подумал об Андреасе Дритцене, об обезображенном лице Каспара.

Он прикоснулся пальцами к моей руке.

— Я ничуть не умаляю твоих заслуг, Иоганн. Ты удивительнейший человек. Воистину, multum ille et terris iactatus et alto.[54] Покажи-ка мне еще раз твои странички.

Я протянул ему тетрадь, которую захватил с собой.

— Абсолютно ни одной ошибки, — с удивлением проговорил он. — И что ты там сказал в своей речи — что у тебя есть еще сотня таких же? Это правда?

— Почти две сотни.

— И как ты это сделал? — Он увидел выражение моего лица и поспешил на попятную. — Я знаю, ты должен хранить свои секреты. Но это — я повторяюсь, но другого слова нет — настоящее чудо. И ты можешь сделать что угодно, используя твое искусство?

— Все, что может быть написано.

Это привело его в сильное возбуждение. Он, продолжая опираться на свою палку, словно танцевал по галерее. Когда мы добрались до следующего угла, он воскликнул:

— Ты только представь, Иоганн! Одна и та же Библия, одна и та же месса, одни и те же молитвы во всех церквях христианского мира. Одни и те же слова в Риме и Париже, Лондоне, Франкфурте, Виттенберге и Базеле. Эти колонки на твоей странице станут опорами церкви, более прочными, чистыми и цельными, чем что-либо. Услада Господу.

— Это всего лишь книга, — возразил я.

— Но что такое книги? Чернила и пергамент? Множество знаков, нацарапанных пером на странице? Тебе это известно лучше. Это осадок испарений чистой мысли. — Он помедлил мгновение, очарованный собственным красноречием. — Христос и святые могут обращаться напрямую к нам, но чаще они говорят посредством книг. Если ты можешь создавать их в таких количествах и с таким безупречным текстом, то весь христианский мир заговорит столь громким голосом, что его будет слышно на небесах.

Его слова согревали меня на протяжении всей обратной дороги в Майнц. Я пересказал их Петеру, и мы приятно провели время, беседуя обо всех книгах, которые можем сделать и продать во благо церкви. Меня это радовало, потому что отношения между нами всегда оставались напряженными. Нередко мне казалось, что его энтузиазм по отношению к нашей работе слишком агрессивен, а потому я осаживал его. А если я все же пытался его приободрить, он воспринимал это как навязчивость. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что он был одержим работой над книгами и ревниво к ней относился, а потому не доверял ничьим мотивам, кроме собственных.

Мне все еще грезились книги, которые мы напечатаем, когда я въехал по мосту в Майнц и миновал городские ворота. Петер повез в дом тетради, позаимствованные нами для демонстрации, а я вернул лошадей в гостиницу, где мы их брали. Уже было почти темно, но мне так хотелось поделиться моими успехами с Фустом, что я поспешил в Хумбрехтхоф.

Ворота были заперты. Я попробовал открыть их моим ключом, но он не поворачивался в скважине. Я в раздражении дернул звонок у ворот.

В воротах распахнулось окошко и появилось лицо с просевшими веками. Оно было похоже на лицо Фуста, хотя я не мог понять, с чего бы это ему исполнять роль привратника.

— Ну, ты впустишь меня?

Он строго посмотрел на меня.

— Извини, Иоганн. Но этот дом больше тебе не принадлежит.