Сон второй: будто смотрю на экран, но это не экран — прозрачность воздуха ясна и ощутима. Горы, зеленые склоны, а зелень склонов состоит из вытянувшихся снизу вверх огромных елей, и целое поле снежных вершин. Синее небо, и высота гор прибавляет ему жесткости, а во весь не явно, но подозреваемый экран — лицо плотного и даже полного человека. Лицо загорелое, но чисто выбритое, потное от долгого подъема, и синий — кажется, это так называется, сюртук.
Я знаю — это Пржевальский, и с ним еще семь-десять бородатых казаков. Синий цвет, красные лампасы, лошади, бороды, тяжелые винтовки — экспедиция, перед ними горы и небо, высоко.
Сон третий: будто горная страна, плато, межгорье, и стройный монгольский правитель в красивых латах и вычурном шлеме. За его спиной дворец, и ярусы замысловатых крыш спорят с затейливостью шлема. Свита, но нет раболепия, а перед ним и перед дворцом — войско уходит в поход. Ряды, они идут мимо правителя и мимо дворца, а кольчуги из золотых пластин обтягивают толстые животы. Шлемы, высокие копья, лоснящиеся щеки, а черные глаза устремлены на правителя — пузатые воины любят и уважают его. Снежные вершины берегут небольшую страну, но войско уходит в поход, тяжелый и долгий, и ясно, что толстяки в кольчугах растеряют свой жир прежде, чем доберутся до врага. Вернуться суждено — не всем.
Такие сны приснились мне когда-то, и, кажется, в одну, не самую тревожную ночь. Просто белый снег в окне смешался с чернотою неба — и получился серый цвет, а сны были цветными. И еще была уверенность в том, что все они, люди или персонажи из разных снов, встретятся в одной важной, им неизвестной, но подозреваемой мною точке. А потом было письмо, а в нем фраза похожая на бомбу, она превратилась в каплю и переполнила чашу этих самых спокойно-сонливых подозрений — и я написал первые строчки.
И вспомнил:
Белая Калитва — неожидаемое, подвижное, увиденное сквозь пыльное вагонное стекло впечатление, летнее и жаркое, по дороге из Волгограда в Джанкой. Волшебное место, город обращенных к нему восхищенных взглядов поездами проезжающих мимо людей, растянувшийся домами и садами вдоль по прихотливо изгибающейся реке, вероятно Калитве, не медленной, но и не быстрой, и издали кажется — с нежной водой. Точка, город, вытянутое пространство предположений и мечты, и главное, что нужно при этом знать — ни в коем случае не бывать там, не выходить из поезда и даже не открывать окна. Видение, удивление, сосредоточение несбыточного и ни на чем необоснованного, умозрительного, похожего на скользящий по воде в прозрачном воздухе взгляд, счастья.
Белая Калитва, и кажется в названии, сначала мелькнувшем на здании вокзала и вычитанном позже в расписании, живет тихое чудо, а на изгибающихся вслед движению нежной воды улицах не может быть светофоров и дорожных правил, тем более их нарушений, а в домах — болезней и уж точно смертей. Кладбище здесь — лишь старые мудрые камни, а лица и речи прохожих наполнены спокойствием, радостью и счастьем, в глазах — свет достойных забот.
Белая Калитва, и взгляд, понимая и принимая прозрачность и, как условие чуда — непреодолимость воздуха, низким полетом, быстрым стрижом устремился в призрачный от движения поезда и мыслей проезжего город, издали — не различая, но все же ища, не боясь — найти или нет те самые, от жизни счастливые лица и смертью мудрые камни.
Белая Калитва, город-призрак, мимолетный взгляд, вдруг, из ниоткуда и без подсказки молнией блеснувшая мечта, а длинная река — щемящая в груди тоска и нежелание проверки. Рай у границы, куда вполне возможно попасть — сойдя с поезда, но как условие — необходимо уже быть счастливым, а не искать счастья в нем. А город речными изгибами вопросов плывет за окном: "Быть счастливым — призрачная вечность? Такое может быть?"…
Все это, а так же начало октября и первый и уже исчезнувший снег, в течении некоторого времени соприкасаясь и складываясь в моей голове, пускай не самой разумной, смешалось и превратилось в текст, почти придумалось название, а фраза из почтового конверта: "Я очень скучаю по тебе", обозначив двойственность, пускай, тем не менее, обозначила и двоеточие старта.
Североморск, октябрь 2002 года.
* * *
2. Сказочник 1.
Сказочник проснулся в октябре и, оттолкнув от себя привезенное из дальней страны одеяло — надежный и последний бастион тепла, выглянул в окно. Первый снег.
"Хорошо бы умереть в первый снег, быстро и без боли, — подумал он, — ведь первый снег провоцирует мечту".
Сказочник очнулся — а вокруг первый снег, но недобрые взгляды и пружинами сжатые в стволах патроны.
"Умереть в первый снег — об этом можно только мечтать. О чем же еще мечтать в первый снег?"
Белый снег — надежда на зазеркалье.
— Ты спишь?
— Я сплю, но ты не уходи. Накройся одеялом, холодно.
— Я не хочу. Я хочу, чтобы ты вернулся и согрел меня.
— Но я же сплю.
"Я сплю?!"
Конечно же, я спал, но пропищал будильник — нужно вставать и куда-то идти. Вероятно, эти тени уставших от ночных полетов ангелов вязнут в головах просыпающихся дворников. Сон, явь?
"Консьержка" — подумал я, или тот, кто был мною, или тот, кем был я.
