Книга сияния - [46]

— Семь месяцев, ваше величество? — выдохнул доктор Ди.

— Семь месяцев. А то, что вы состряпаете, мы опробуем на шестом месяце. Сперва на бабочках.

— На бабочках? Но ведь они живут лишь один день, ваше величество.

— Если только им не дадут эликсир бессмертия, доктор Ди.

Тяжкий вздох разнесся по толпе. Майзель уже чувствовал у себя на спине тяжкое бремя несчастья.

13

Один вопрос очень занимал Рохель. Есть ли на свете хоть один человек, кроме нее, кому не нравится Шаббат. Да, с ее стороны это было весьма непочтительно — даже грешно. Однако, если не считать обеда, когда подавалась самая лучшая еда за всю неделю, двадцать четыре часа отдыха всегда казались ей чем-то вроде тяжкого испытания, а вовсе не заслуженной передышкой от недельных трудов. В Шаббат Рохель не могла шить, вообще не могла делать никакой ручной работы. Ей приходилось сидеть на своих ладонях, чтобы не кусать ногти от скуки. А утро в шуле? Ей и бабушке была пожалована привилегия сидеть в женском помещении наверху за мехицей, слушая песнопения и монотонные речи, которые доносились снизу, но Рохель не могла разобрать ни слова. Все эти речи и песнопения тянулись часами, и единственной их частью, которой девушка уделяла внимание, были прилипчивые мелодии кантора. У Рохели не было собственного сидура,[37] и весь свой иврит она выучила наизусть, не понимая значения фраз, просто повторяя домашние молитвы вроде благодарения перед едой, «Ха-Моци, Модел-Ани» во время утреннего подъема, «Кериат-Шему» перед отходом ко сну. Не имея возможности изучать Тору, Рохель была лишена возможности вкусить слова Божьего от первоисточника. Она не знала, что существует шестьсот тринадцать заповедей, по числу членов тела. Не знала Рохель и о том, кто такие были Гилель, Раши и Моше Маймонид[38] или даже где расположены Цфат и Израиль. Одаренная и умелая, чуткая к миру, легко схватывающая все, что касалось секретов ее ремесла, но крепко-накрепко прикованная к дому и очагу, Рохель оставалось совершенно невежественной. Ее отношение к Богу было сродни отношению дочери к отцу, в своей общине она по существу не обладала правами гражданки, а что касалось ее мужа, то она была его женой, и с ним ей в любых ситуациях следовало вести себя кротко. Рохель лишь могла сопоставлять свои усилия с недвусмысленной и причудливой системой отсчета детских сказок, басен, библейских историй. Даже брать пример ей было не с кого: круг ее ограничивался маленькой горсткой живых созданий. Зеев, рабби Ливо и Перл, трое их дочерей, мастер Гальяно, Карел да, пожалуй, его мул — вот и все.

Бабушку Рохели, судя по всему, никогда не возмущал тот факт, что женщины входили в синагогу по особому коридору, держались подальше от рабби, свитков Торы и всего, что было по-настоящему свято. Бабушка заявляла, что обожает Шаббат, и терпеливо пыталась объяснить Рохели, что Ха-шем предназначил миру в Шаббат становиться Раем, что это был день освобождения, возможность пережить мечту о совершенстве. Если Шаббат делал мир маленьким кусочком Эдема, думала Рохель, там должен был бы быть сад, животные, единство всех живых существ. Если бы это был Эдем, она не должна была бы оставаться дома. Если бы это был Эдем, все бы плясали и хлопали в ладоши, женились и выходили замуж. Или это было бы что-то вроде Пурима, шумного и веселого праздника с костюмами и бегающими повсюду ребятишками. Или Суккота, Праздника Кущей, когда Рохель выходила поесть в шалашик под открытым небом.

Вместо этого в Шаббат приходилось сидеть дома, лицом друг к другу — Рохель на кровати, бабушка на стуле. Огонь в очаге не горел. Полент,[39] приготовленный накануне, становился густым и липким — этакий студень из овощей и кнедликов, потому что разводить огонь в Шаббат не дозволяется. Считается, что в Шаббат ты становишься важной персоной. Однако зимой они с бабушкой просто заползали в постель и весь день проводили под одеялами в лучшей своей одежде. Изношенная за годы, эта одежда была Рохели так мала, что ее верхняя юбка задиралась гораздо выше нижних, а корсет ужасно жал. Одежда же бабушки, чье тело ссохлось от старости, висела на ней как простыня на веточках дерева. Сам же Шаббат… Доброго шабоса, так все приветствовали друг друга. Этот день для бабушки Рохели был единственным днем, когда никому ничего не было нужно, когда никто ни о чем не просил. Единственным безбедным днем. «Но в какой еще день бывает так грустно?» — молча спрашивала себя Рохель. Юденштадт становился таким тихим, таким недвижным, что ей хотелось кричать. Рохель просто не могла дождаться, когда наконец на вторую ночь выйдут первые звезды, отмечая конец дня отдыха, последнюю чашку вина Шаббата, заплетенную свечу, потряхивание коробочки с пряностями.

— Хвала тебе, Господи Боже, Правитель Вселенной, что создает свет и огни.

А затем Рохель резко спрыгивала с кровати и начинала носиться по всей комнате, поднимая всякую всячину и ставя ее на место, подбрасывая свой наперсток к потолку и ловко ловя его на лету. Теперь снова можно разделять нитки, вязать узелки, прясть, чесать, шить. Снова можно растопить очаг, просеивать муку, очищать тончайшую бурую шелуху репчатого лука, крошить капусту. Рохель даже могла танцевать и — Господи помилуй! — петь. Начиналась новая неделя. И Карел может заглянуть, позволить ей приласкать Освальда. Мастер Гальяно непременно привезет новые заказы на шитье. Бабушка просто обязана была начать один из вечеров с вопроса: «Я никогда не рассказывала тебе историю одной жены, которая превратила своего мужа в волка?» А сама Рохель могла днем выходить на улицу, что означало слушать птичек и подражать их пению. Весной и летом она ходила в Петржинский лес