Книга шипов и огня - [2]

Затем усаживаюсь рядом с Алодией, стараясь не задеть головой медный светильник. Она с отвращением смотрит на мою тарелку. Она не закатывает глаза, но я чувствую себя так, будто она это делает, и смотрю на нее в ответ.

— Элиза, — начинает сестра, но не знает, что еще сказать, и я решаю игнорировать ее, запихивая в рот булочку. Почти сразу же головная боль отступает.

Моя сестра меня ненавидит. Я всегда это знала. Нянюшка Химена говорит, что это потому, что именно я была избрана Богом на Служение, а не Хуана-Алодия. Бог должен был выбрать ее; она стройна и благоразумна, изящна и сильна. Лучше, чем двое сыновей, говорил папенька. Пока я жую, я рассматриваю ее — ее черные блестящие волосы и точеные щеки, ее четко очерченные дугообразные брови. Я ненавижу ее так же, как и она меня.

Когда папенька умрет, она станет королевой Оровалле. Она хочет править, а я нет, так что есть некоторая ирония в том, что я стану женой короля Алехандро и буду королевой вдвое большей и богатой страны, чем наша. Я не знаю, почему именно я должна выйти за него. Очевидно же, что король Джойи Д'Арена должен был выбрать красивую дочь, больше похожую на королеву. Я застыла, не дожевав, как только поняла, что он и выбрал.

Меня же ему просто предложили в ответ.

Слезы снова наворачиваются, и я стискиваю челюсти, пока не сводит лицо, потому что я скорее дам растоптать себя лошадям, чем раскисну при своей сестре. Представляю, что они там ему наговорили, чтобы он согласился на этот союз. Она была избрана для Служения. Нет, нет, ничего пока еще не происходило, но уже скоро, мы вас уверяем. Да, она свободно говорит на классическом языке. Нет, не красавица, зато умная. Слуги любят ее. А еще она красиво вышивает лошадок.

Теперь, наверное, он уже узнал более правдивые вещи. А еще он узнает, что мне быстро становится скучно, что мои платья растут вширь с каждой примеркой и что засушливым летом я потею как зверь. Я молю, чтобы мы подошли друг другу хоть как-нибудь. Может, у него в молодости была оспа. Может, он еле ходит. Я зацеплюсь за любую причину, лишь бы мне было все равно, когда он от меня отвернется.

Алодия доедает хлеб и встает во весь рост, выставляя напоказ всю свою грацию и статность. Она странно на меня смотрит — подозреваю, с жалостью, — и говорит:

— Дай мне знать, если… если понадобится какая-нибудь помощь. Пойду готовиться.

И она спешно покидает кухню, пока я не успела ответить.

Я беру вторую булочку. Теперь она совсем не имеет вкуса, но это все-таки какое-то занятие.

Через час папенька и я стоим на улице у базилики, закаляя меня перед свадебным маршем. Арочный вход возвышается передо мной; в тимпане над ним вырезанный из камня и окруженный солнечными лучами, ехидно подмигивает де Рикеза. За дверьми слышен гул публики. Удивительно, сколько людей успело приехать, получив извещение так поздно. Возможно, именно поспешность исполнения всей затеи и делает ее такой притягательной. В таких случаях обычно расползаются слухи о секретах и отчаянии, о беременных принцессах или тайных договоренностях. Мне плевать на все это, только бы король Алехандро оказался уродливым.

Мы с папенькой ожидаем сигнала герольда. Папеньке даже и не приходит в голову поздравить меня с днем рождения. Я поражена тем, что глаза папеньки блестят от слез. Может, ему грустно отпускать меня. А может, он чувствует свою вину.

Я ахаю от неожиданности, когда он прижимает меня к груди и с силой обнимает. Он почти душит меня, но я с радостью обнимаю его в ответ. Папенька высокий и сухощавый, совсем как Хуана-Алодия. Я знаю, что он не чувствует моих ребер, но чувствую его. Он стал мало есть с тех пор, как Инвьерны начали атаковать наши границы.

— Я помню день твоего посвящения, — шепчет папенька. Я слышала эту историю сотни раз, но от него ни разу. — Ты лежала в своей колыбели, в белых шелковых пеленках, перевязанная красными лентами. Первосвященник потянулся к сосуду со святой водой, уже готовый помазать твой лоб и назвать тебя Хуана-Аника. Но тут свет с небес омыл залу, и священник плеснул воду на пеленку. Я знаю, что это был небесный свет, потому что он был белым, а не желтым, как от факела, и потому что он был мягким и теплым. Мне захотелось одновременно смеяться и молиться.

Он улыбается при воспоминании, я слышу это по его голосу. А еще я слышу гордость, и мою грудь сдавливает.

— Свет сошелся в плотный луч над твоей кроваткой, и ты засмеялась. — Он треплет меня по голове, затем поднимает мою вуаль. Я слышу свой вздох. — Всего семи дней от роду ты уже хохотала. Хуана-Алодия первая подошла к тебе после того, как свет поблек. Твоя сестра сняла мокрое покрывало, и мы увидели Божественный камень, спустившийся прямо в твой пупочек, теплый и живой, голубого цвета, ограненный и твердый, как бриллиант. Именно тогда мы решили назвать тебя Лючера-Элиза.

Божественно освещенная, избранная Богом. От его слов я задыхаюсь, как и от его объятий. Всю мою жизнь мне напоминали, что мне суждено Служение Богу.

Из-за дверей приглушенно трубят фанфары. Папенька отпускает меня и опускает вуаль. Меня это радует; я не хочу, чтобы кто-то заметил мой ужас или скопившийся над верхней губой пот. Двери распахиваются, открывая огромный зал с изогнутым потолком и расписным полом. Пахнет розами и ладаном. Сотни силуэтов поднимаются со скамей, одетые в яркие свадебные цвета. Через вуаль они все выглядят как цветы из садика маменьки — оранжевые кусты бугенвиллии с точками желтой алламанды и розового гибискуса.