Книга россказней - [5]

Я тут же стал подсчитывать, какая выгода сулит предприимчивому бизнесмену, найдись такой. Арифметические расчеты нагнали дремоту. Под стук колес я начал засыпать…

– Люська-то Закладнова умерла. Вы, поди, ее знали, – выудил меня из забытья старушечий голос. Видимо, я все же каким-то чудом умудрился задремать на минуту-другую. Хотя, может быть, так только показалось, и времени прошло гораздо больше. Впрочем, мне без разницы: мимо своей конечной остановки я не проеду.

– А как же не знать? Знал, конечно, – ответил на вопрос невидимой старушки мужской голос. – Последний раз я ее видел годов пять тому назад. Хорошая женщина была, домовитая.

– А муж-то ее удавился полгода назад.

– Валька Закладнов? – удивился мужчина. – А из-за чего?

– Пить, говорят, после смерти жены начал. Уж больно сильно это дело полюбил. Напился как-то раз да и повесился.

– Да, да, да, – отозвался старик. – Пить – это плохо. Нельзя пить. Ну, выпил рюмку-другую, и хватит. А много пить нельзя. Плохо это.

– Да сейчас все лопают. Мужики-то еще ладно, а вот бабы – совсем беда. Напьются и валяются под заборами. Смотреть тошно. Машка-то Смирнова из Берчовки от вина померла. Сердце не выдержало.

– Машка?! Смирнова?! Померла?! Вот не знал. Когда же беда случилась?

– Да года полтора назад. А вы разве не слыхали?

– Нет. Я же в город перебрался. Редко кого из своих встречаю, – мужик надолго задумался.

– А вы Николай Иваныча, сына участкового, помните? – опять начал вопрошать старушечий голос. – Так он тоже помер.

– Да ну!

– Да… В городе на заводе работал. Домой возвращался – да и помер. А Нинку с дальнего конца помните? У нее избенка худая. У запруды стоит. Тоже померла!

– Что ж такое! – чуть не заорал я в голос. – Что за поминальная литургия. Этот помер, тот удавился… Поспать не дадут! Только, было, в кои-то веки заснул! И на тебе! – я попытался вновь погрузиться в ускользающий сон, но скоро понял тщетность усилий.

– Шурка с Балашихи тоже померла, – словно в насмешку, пробормотала бабулька. – А сын ее напился пьяным да утонул.

– Все! – решил я. – Теперь они не остановятся. Так и будут перечислять всех знакомых до посинения.

– Да ты что! Это плохо, плохо, плохо, – рефреном отозвался старик. Мрет народ-то.

Я искоса посмотрел на соседнюю скамейку. Там сидела пожилая пара. Старик с глубокими морщинами на лице глядел куда-то вдаль невидимым взором, словно перелистывал пыльные страницы своей памяти. Лица старушки не разглядеть. Одета, как и многие пенсионерки: в серый пуховой платок, старое пальтишко с потертым воротником из неизвестного науке животного и подшитые валенки. Изъеденные морщинами руки, подрагивая, лежали на коленях. Раздражение как-то сразу стихло и постепенно улетучилось. Вместо этого накатила грусть и жалость. Я вздохнул и уставился в окно. На улице уже почти рассвело.

Меня всегда поражало, как быстро и внезапно утренний свет изгоняет темень. Только что серая пелена покрывала все вокруг. Несколько минут – и уже светло. Как будто где-то там наверху кто-то невидимый включил светильник.

Сразу же прояснились покрытые снегом стволы поваленных деревьев, заиндевевшие лапы зеленых елей. Лес мчался за окном вприпрыжку, покачивая на прощанье ветвями. Никогда не устаешь смотреть на природу. Вроде бы картина за окном одна и та же, и в то же время совершенно другая. Вот мелькнул пень с огромной снеговой шапкой. Ворона растопырила шальные глаза. Склонившиеся ветки деревьев чуть колышутся от ветра. А сколько поваленных деревьев в лесу – не счесть. И никому до них нет никакого дела. Стояли когда-то, росли. Пришел их срок, грянули они на землю, да так и застыли подчас в самых нелепых позах.

– И Тонька Лукина тоже умерла, – вновь донесся до меня тихий неугомонный старушечий голос.

– Давно ли?

– О прошлом годе расхворалась она сильно. На постели лежала, не вставая, почитай несколько месяцев. А как-то дочь ее Настасья готовить удумала. Поставила на плиту сковородку с маслом. А сама умчалась куда-то, стрекоза! Масло-то и вспыхнуло. От него изба и загорелась. Прибежала Настасья-то, а уж поздно – полыхает вовсю. Тонька-то и сгорела. От дома только головешки остались.

– Да, да, да, – несколько раз задумчиво прогудел голос ее собеседника. – Плохо это, плохо, плохо. Все умирают. Никого, почитай, с нашего года не осталось. Все в земле лежат. Скоро и нам туда.

Электричка остановилась на одном из полустанков, название которых вылетает из головы почти сразу же, как только состав тронется в путь. Все они похожи друг на друга, как снежинки за окном. Летом утопают эти полустанки в зелени, весной и осенью в грязи, а зимой в сугробах. И все же каждый раз, вглядываясь в незнакомое тебе селение, пытаешься вообразить: как и чем живут здесь люди, о чем мечтают и на что надеются. Сколько таких деревенек разбросано по всей матушке-России, не счесть…

Электричка, вновь дернувшись, покатила своей дорогой.

– А у вас сколько детей? – поинтересовался старичок. Видимо, перебрав всех своих знакомых, собеседники перешли на собственные персоны.

– Двое у меня. Оба закончили в Москве институт. Выучились на строителей атомных станций. Сейчас торгуют на базаре. Не нужна их специальность никому. Работают с утра до вечера. Хорошие у меня дети. Мне, когда только 25 лет было, я с машины упала. Все лицо себе разбила. Живого места на нем не было. Двадцать операций в больнице сделали. Кроили меня врачи, штопали. Страшная я тогда была – жуть. Старшенькому тогда пятый годик шел. Он меня в больнице с мужем моим навещал. Как увидел в первый раз – на шею бросился. Я встать-то не могу. Рожу отворачиваю, а он плачет: «Мамка, ты у меня все равно самая красивая»… Хорошие сыновья у меня, – повторила она и ненадолго замолчала. – Сейчас одна живу в Болотихе. Сыновья в городе. Да мне в деревне-то лучше. Огород, хозяйство есть. Дети иногда навещают, помогают деньгами. На пенсию-то не проживешь. Мужа Степана схоронила. Семь годков, почитай, как в земле лежит.