Книга Рабиновичей - [33]

Милуд сказал мне, он часто мне это говорил: санитары сумасшедшие, врачи сумасшедшие, а он, Милуд бен Исмаил, был самым сумасшедшим из всех и смеялся. И были видны его зубы, черные, бурые, желтые, кое-где сломанные, зубы бедняка, потому что он всегда был бедным, Милуд, так он сам говорил. И всегда был сумасшедшим. Героин в первый раз попробовал в двенадцать лет. До этого он рос спокойным мальчиком, так он говорил, трудолюбивым. Слушался папу и маму. Учился. Так он говорил. Делал уроки. Он уже был сумасшедшим, но тогда это сидело внутри его, очень глубоко внутри. А потом что-то — что? Он не знал и знать не хотел, — что-то сдвинулось, и сумасшествие вырвалось из своей раковины, выплеснулось наружу, и он стал принимать героин, все больше героина. Кровь у него была уже не кровь, а чистый героин. Так он говорил. И смеялся. Смеялось все его угловатое лицо. И я любила его.

До Милуда я не жила, меня несло, как бумажный кораблик по бурному морю, отупевшую от лекарств, и годы проходили, как недели, — пятнадцать лет! Пятнадцать лет в тумане, в лечебницах, медицинских центрах, санаториях, группах реадаптации, несет, несет… потихоньку… отупевшую… Так было до Милуда.

Старый шрам от ожога пересекал его губы, обрывал тонкие усики, перечеркивал улыбку. Я любила этот шрам. Я любила Милуда.

Часто ему бывало страшно. Он смотрел на людей снизу вверх. Что-то ему казалось. Настороже, всегда настороже. А когда ему не было страшно, он улыбался. Со мной ему никогда не было страшно, и я любила его улыбку, а потом, мало-помалу, полюбила всё. И мне становилось все лучше и лучше, так говорили врачи. Я перестала пить лекарства, тайком их выплевывала, а они говорили, что мне все лучше и лучше благодаря лекарствам. Так они думали. Но я больше не нуждалась в их лечении. У меня был Милуд. Милуд был со мной, во мне.

У меня появилась социальная помощница, и я научилась садиться в автобус, делать покупки в супермаркете «Кора», заполнять бумаги на почте, без страха. Это все мелочи, а мелочей не надо бояться. Если кто-то обругает меня на улице, захочет украсть мою сумку или ударить меня — тогда да, бойся, реагируй. Но я не сумасшедшая. Нет. Выдержать мир. И я его держала. Но вел меня по жизни Милуд. И я в нем. И он во мне. И я вышла из больницы очень холодным утром, вышла совсем, и социальная помощница шагала рядом со мной и улыбалась, довольная, взволнованная девочка, выписали, а меня пробирал озноб от холода, и не только от холода. Я ждала, когда Милуд выйдет тоже, скоро, через две-три недели, несколько дней, жизнь со мной, без героина, но Милуд так и не вышел, санитары нашли его в углу палаты мертвым. Его дилеры пробрались даже в сумасшедший дом. Дали ему героину, слишком много, и героин его убил. «Героин меня убьет», — говорил он и смеялся. А мне стало плохо, так плохо, как никогда еще не было, игла в груди, меня расплющило, я окаменела, сгорела. Мое тело выворачивалось, как перчатка, кишками наружу, мне было очень плохо, но не страшно. Страх во мне кончился. Милуд умер, но Милуд не ушел совсем. Я была беременна. Потому что Милуд был во мне, на мне, вокруг меня, как спрут, голый Милуд, и я голая, и счастье такое острое, что похоже на боль. И этот миг, когда закрываешь глаза, думаешь, что закрываешь, но они открыты. Милуд.

Начало весны, сезон смертей. После Милуда умер мой дядя Эли. Я люблю дядю Эли. Больше тети Сары люблю, больше кузенов. Дядя Эли навещал меня в сумасшедшем доме. Говорил со мной, как будто я нормальная. Рассказывал истории. Задавал вопросы. Я не отвечала. Гладил меня по голове. Говорил не так, как говорил со мной отец, тот с другой Мартиной говорил, с нормальной Мартиной, которой нет на свете, которую я ненавижу. Нет, дядя Эли говорил со мной, с Мартиной, с Мартиной-чокнутой, как будто это нормально — быть чокнутой. Потому что это и есть нормально. Потому что я чокнутая, и вы тоже, и весь мир.

Я пришла в больницу Брюгман. Алина позвонила мне и сказала номер палаты. Мне не было страшно. Я запомнила номер. Я повторяла его про себя. Не боялась больницы. Не боялась болезни дяди Эли, болезни темной и блестящей, как уголь. В коридоре я услышала голоса. Их голоса, их всех. Дядей, тетей, кузенов, племянников, Алины.

И я не смогла. Я хотела увидеть дядю Эли, но не смогла. Столкнуться с их голосами. Столкнуться с ними. И среди этих голосов — голос отца. Зычный. Чеканный. Даже стоя далеко от палаты, я его различала, слабый, но уже ранящий, он опутывал мое тело, душил меня, я чувствовала, как он давит мне на горло. И я повернула назад. Извини меня, дядя Эли. Я уверена, ты поймешь. Ты всегда меня понимал. И я любила тебя за то, что ты приходил, ты говорил со мной. Как с человеком. Сумасшедшим, но человеком.

На похороны дяди Эли я пришла с круглым животом. Они все смотрели на меня, некоторые вымучивали улыбки. Мой отец улыбался самой широкой улыбкой и самой вымученной. Мне было плевать. «Ты светишься», — сказала Алина. И это была правда. Я грустила. Я любила дядю Эли. И он умер — это как умер Милуд. Это жизнь умерла. Но я светилась, жизнь была во мне. Стояла чудесная погода. Холодная и ясная. Голубоватый свет, острый, как клинок.