Книга Рабиновичей - [15]

Я узнала его сразу. Это было на улице Фландрии. Я увидела его со спины. Он шел быстрым шагом. Я тоже ускорила шаг. Поравнялась с ним. Он заметил меня. Остановился. Улыбнулся мне:

— Здравствуй, Ривка.

— Здравствуй, Луи.

Он был все такой же элегантный, бледный, красивый. Он повел меня в подпольный ресторан у канала. Я была голодна. Он накормил меня. Сам лишь потягивал вино. Смотрел на меня.

Мы снова говорили только о пустяках. Не хотели знать, кто чем занимается. Луи наверняка тоже был в Сопротивлении, но вряд ли в коммунистической ячейке.

Я надеялась, что он приведет меня к себе, разденет, разденется сам. Чуть было не попросила его об этом. Но не решилась.

Когда мы вышли из ресторана, он поцеловал меня в лоб. Легким тоном пожелал удачи. И ушел. Завернул за угол. Скрылся с глаз.

Я передала письма и револьвер некоему Мишелю. Покинула площадь Святого Креста. Шла узкими улочками. Вдруг меня окружили мужчины в светлых непромокаемых плащах. Я не заметила, как они подошли. Один, черноволосый, направил на меня револьвер. Другой стоял слева. Совсем молодой. Он опустил руку на мое плечо. Я чувствовала тяжесть его руки, ее тепло. Мне захотелось отдаться этой руке. Захотелось, чтобы он меня обнял. Чтобы вошел в меня. Чтобы я смотрела, как он застонет. Как, гримасничая, опорожнится в меня.

Еще один мужчина, толстый, стоял в стороне. Его невыразительные глаза косили. Он был в тесном костюме и шляпе-борсалино. Руки держал в карманах. Это был он. Толстый Жак. Несколькими минутами раньше у меня в сумке лежал револьвер. Я могла бы его застрелить.

Меня допросили. Я призналась, что я еврейка. Сказала, что проходила там случайно. Мне поверили. Отправили в Мехеленские казармы. Заперли в камеру с какой-то семьей. Женщина говорила без умолку. Я делала вид, будто слушаю. Мне хотелось ее убить.

Два дня спустя казарма была полна до отказа. Там заперли больше сотни евреев. Некоторых я знала в лицо.

Нас всех посадили в товарный поезд. Мы ехали дня три. Люди кричали, плакали, ругались между собой. Нам почти нечего было есть, только немного мерзлой картошки. Люди болели. Некоторые умерли в пути. Однажды утром, через пять дней, поезд прибыл к месту назначения. Солнце ослепило меня. Небо было затянуто клубами пыли. Пахло чем-то едким. Усталые эсэсовцы, покрикивая, выстроили нас в две колонны.

Я сразу поняла, что я в Польше.

У барака стоял худой, как скелет, старик в грязном полосатом комбинезоне. Тусклыми глазами он смотрел на меня.

Эта фотография валялась у дяди Эли в шкафу в углу гостиной и вызывала столько грез у Макса Рабиновича, что он в конце концов стащил ее. Он прятал снимок под матрасом и ночами, при свете карманного фонарика, рассматривал, краснея от стыда и трепеща от возбуждения, пока однажды не понял, что эта молодая женщина в шортах, с округлыми, мускулистыми ляжками, золотистыми от загара, в полурасстегнутой рубашке, из-под которой чуть виднеются пышные груди, эта молодая женщина с дерзким лицом — его двоюродная бабушка Сара.

Да, меня зовут Сара Рабинович.

Нет, не так, все это было не так, люди болтают невесть что, сначала-то Ришар меня бросил, ушел к идиотке на двадцать лет его моложе, ну и черт с ним! Он помрет на ней от изнеможения, точно говорю! А потом, только потом, Поль сказал мне, что… Он пришел ко мне в кабинет — постойте, сначала я обрисую обстановку: я тогда еще работала секретарем в Центре на полставки, был обеденный перерыв, я убирала папки, и тут вошел Поль, снял шарф, да так яростно — да-да, яростно, это можно: яростно снять шарф, я сама видела, — так яростно, что я спросила: «Поль? Что случилось, Поль?» А он улыбнулся мне, да так широко, сел напротив меня на стул и улыбнулся еще шире, да, еще шире, и спросил, есть ли у меня дела, а то, мол, ему надо со мной поговорить. «Поговорить? О чем?» — спросила я, кажется, с раздражением, мне не хотелось говорить, тем более с Полем, я к нему относилась немного свысока, хоть и признавала его достоинства, да, достоинства, которые все за ним признавали, но его насмешливый нрав, вечная улыбочка на губах, многозначительные такие смешки, которыми он сопровождал свои шуточки, — все это действовало мне на нервы, я сама толком не знала почему. «Поговорить о тебе, обо мне, о нас», — сказал он. «Что? О нас?» — «Может быть, мы поженимся?»

Так он сказал.

«Поженимся». А сначала «может быть».

Все замерло. Я сидела старательно неподвижно. Смотрела на Поля. Теперь он улыбался до того широко, что глаза его превратились в две узкие щелочки, как у Мао Цзэдуна на фотографиях, и я вдруг поняла, что он нехорош собой, да и стар, но хуже всего даже не это, а то, что я — его ровесница, и тоже, наверно, нехороша собой и стара, и он должен находить меня отвратительной, как нахожу его отвратительным я, — вот что пришло мне в голову в тот момент, у меня не было времени подумать над его словами, с Ришаром, например, я никогда ни о чем таком не думала, Ришар — я видела, как он постарел рядом со мной на десять лет, медленно-медленно, а теперь то же самое происходит с Полем, уже двадцать два года я живу с ним, и даже если он еще больше постарел, для меня это самый молодой мужчина на свете и самый красивый, а я для него, он повторяет мне это при каждом удобном случае, когда только может, я для него самая красивая из женщин, и, хоть мы не строим иллюзий, это любовь стариков, мы сами знаем, но нашу старость мы проживаем наилучшим образом, ведь скоро, уже скоро мы одряхлеем и умрем — я надеюсь умереть первой, — я знаю, знаю, это эгоистично, но я не смогу жить без него, а впрочем, и он без меня тоже, да, под старость становишься эгоистом и заботишься о близких не столько ради них, сколько ради себя, любимой, просто нет выбора, кроме как думать о себе, это последний акт, когда уже готовишься уйти со сцены и все, что ни делаешь, делаешь из рук вон плохо, потому что стара, но с удовольствием, потому что это в последний раз, — вы скажете, что я преувеличиваю, но мне как-никак семьдесят два, и жить мне осталось лет десять, а Полю семьдесят один — ну да, он моложе меня, на десять месяцев, с ноября по январь мы ровесники, да, хоть чуть-чуть молодости я себе урвала! Как подумаешь — ничего особенного, но десять месяцев, даже десять месяцев — это разница, не огромная, конечно, но достаточная, чтобы я имела право старшинства, была даже авторитетом для него; и достаточная, чтобы люди судачили за нашей спиной, что я-де увела Поля у жены, я-де бросила ради него Ришара, но все было не так, правда не так, — да и Гади тоже, Гади, мой первый муж, тоже был моложе меня, на два года, но в кибуце в те годы это не имело большого значения, хотя с тех пор, наверно, многое изменилось, кибуцники в наши дни стали такими же сельскими жителями, как все остальные (я слышала, так говорят), с таким же крестьянским менталитетом, а впрочем, он был у них и в ту пору, они были не лучше, в сущности, и не хуже, чем китайские крестьяне, или польские, или африканские, но сами этого не признавали, скрывали, строили из себя освобожденных интеллектуалов, потому что в те годы весь мирок кибуцев хотел быть новым и свободным, «новый еврей», говорил Гади, раздуваясь от гордости, голосом без интонаций, свойственным сабрам