Книга привидений лорда Галифакса, записанная со слов очевидцев - [12]

Летом 1770 года, лежа в Желтой спальне, я отчетливо услышала шаги, приближавшиеся к изножью постели. Я подумала, что опасность слишком близко и звонить в колокольчик не имеет смысла, и, мигом вскочив с постели, побежала в детскую, находившуюся напротив. Я вернулась со служанкой и свечой, чтобы обыскать спальню, но ничего не обнаружила. В гардеробной, как всегда, горел свет, а из комнаты не было другого выхода, кроме двери в детскую. В то время, когда раздались шаги, я бодрствовала и была вполне спокойна.

В течение следующих нескольких месяцев я не слышала никакого шума, который привлек бы мое внимание, до ноября того же года. Когда я перебралась в Ситцевую спальню над залом, раз или два до меня доносились звуки музыки, а однажды ночью я услышала три сильных удара, словно кто-то колотил в дверь дубинкой или другим тяжелым орудием. Я подумала, что это ломятся грабители, и немедленно позвонила в колокольчик. Никто не отозвался, но шум стих и больше не повторялся. После этого и в начале 1771 года я часто слышала приглушенное бормотание, которое, казалось, наполняло весь дом. Оно не походило ни на один звук, слышанный мной прежде, и не могло быть шумом ветра, потому что раздавалось и в самые тихие ночи.

Утром 27 февраля, когда моя служанка Элизабет Годин вошла ко мне в комнату, я справилась у нее о погоде. Заметив, что она отвечает совсем слабым голосом, я спросила, не больна ли она. Она ответила, что вполне здорова, но никогда еще не испытывала такого страха, как прошлой ночью. Она слышала жуткие стоны возле своей кровати, но когда она встала, чтобы осмотреть комнату и заглянуть в камин, то ничего не обнаружила, хотя луна светила ярко. Я не придала тогда ее словам особенного значения, мне только пришло на ум, что она будет бояться ночевать в той комнате, если кто-нибудь расскажет ей, что раньше там жила миссис Парфит, старая экономка, которая умерла в Килмстоне несколько дней назад и была похоронена на кладбище в Хинтоне.

Пять недель спустя, второго апреля, я проснулась в половине второго, как я определила, взглянув на часы, стоявшие на столике возле кровати. Некоторое время я пролежала без сна и вдруг услышала, как кто-то ходит взад и вперед по примыкавшей приемной. Я встала с постели, подошла к двери и прислушивалась в течение минут двадцати. Все это время до меня доносился звук шагов и вдобавок шум, словно кто-то толкал дверь с другой стороны. Убедившись, что не ошиблась, я решилась позвонить в колокольчик, чего не делала прежде, потому что не хотела беспокоить няню, лежавшую с сильной лихорадкой. Элизабет Годин, которая спала в комнате с моими сыновьями, услышав звонок, тут же поспешила ко мне. Я была уверена, что в приемной кто-то есть, и потому, прежде чем открыть дверь, спросила, видела ли она кого-нибудь. Она ответила отрицательно, и я вышла к ней, осмотрела окно, которое оказалось закрыто, заглянула под кушетку – единственный предмет, за которым можно было спрятаться. Я отодвинула каминную решетку, но за ней тоже ничего не обнаружила. После окончания осмотра я стояла посреди комнаты, недоумевая, что же могло произвести этот шум, как вдруг дверь в небольшой нише, ведущей в Желтую комнату, заскрипела так, словно ее толкали с другой стороны. Нервы мои не выдержали, я кинулась в детскую и позвонила, чтобы позвать слуг. Кучер, Роберт Камис, подошел со стороны лестничной площадки к двери, которая запиралась каждую ночь, так что на этаж можно было попасть только через окно. Открывая ему, я сообщила, что кто-то, вероятно, прячется за дверью в Желтую комнату. Он взял фонарь и вооружился деревянной палкой, а мы с Элизабет Годин стояли позади. Открыв дверь, он никого не обнаружил. Затем дверь в Желтую комнату заперли на ключ, а наружные двери были закрыты на засов. После того как Роберт снова запер дверь и ушел к себе, я легла в комнате сыновей. Приблизительно через полчаса я снова услышала три отчетливых удара. Мне показалось, что они доносятся откуда-то снизу, но точно я определить не могла. Следующей ночью я легла в своей комнате и там время от времени слышала шум и бормотание, которое описывала выше.

Седьмого мая бормотание стало необычайно громким. Я не могла заснуть, предчувствуя, что это лишь прелюдия. В конце концов я встала и пошла в детскую, где оставалась до половины четвертого, и, вернувшись в свою комнату, лишь когда начало светать, постаралась хоть немного поспать. Я лежала без сна и за десять минут до четырех часов двери в зал, находившиеся прямо подо мной, хлопнули с такой силой, что я почувствовала, как стены комнаты затряслись. Я вскочила с постели, подбежала к окну и стала смотреть на крыльцо. Было уже довольно светло, но ничего особенного я не увидела. Парадная дверь, когда я проверила ее, оказалась накрепко заперта.

С тех пор я распорядилась, чтобы моя служанка спала со мной в комнате на диване. Шум стал доноситься все чаще. Мне по-прежнему не хотелось рассказывать об этих происшествиях; и, несмотря на неоднократные расследования, я не смогла обнаружить и намека на розыгрыш. Напротив, я была убеждена, что это не под силу смертным. Однако, сознавая, как опасны подобные мысли, держала их при себе. Во второй половине лета шум становился с каждой ночью все невыносимей. Начиналось все еще до того, как я ложилась спать, а прекращалось уже засветло. Часто я даже могла различить речь. Обычно сперва раздавался пронзительный женский голос, а затем к нему присоединялись два более низких, мужских. Но хотя разговаривали, казалось, совсем близко, я не могла разобрать ни единого слова. Однажды ночью балдахин моей кровати зашуршал так, словно кто-то отдергивал занавески. Я спросила у Элизабет Годин, слышала ли она что-нибудь, и она ответила, что у нее точно такое же ощущение. Несколько раз до меня доносились звуки музыки, не аккорды и не отдельные ноты, а некий отголосок, и каждую ночь шаги, разговоры, стук, хлопанье дверей повторялись.