Книга песчинок: Фантастическая проза Латинской Америки - [179]
«Сегодня Чак залил гостиную водой. Вне себя от злости, я объявил ему, что свезу его обратно, в ту самую лавчонку. Такой же ужасной, как его смешок — ни одно существо на свете, будь то человек или зверь, не хихикает так страшно, как он,— оказалась пощечина, которую он отвесил мне в ответ на эти слова рукою, увешанной тяжелыми браслетами. Должен признать: я его пленник. Мой первоначальный замысел был совсем иным: я собирался владеть Чак Моолем, как владеют игрушкой; может быть, это означало, что как-то продолжалась моя детская беззаботность, но ведь детство — чьи это слова? — это плод, съеденный годами, и я сам себе не отдавал отчета, что... Он забрал мою одежду и облачается в мой халат, когда начинает обрастать зеленым мхом. Чак Мооль раз и навсегда привык к тому, что ему все подчиняются, и я, человек, которому вообще никогда не приходилось повелевать другими, теперь склоняюсь и перед ним. Пока не пойдет дождь, он будет раздражаться и злиться. Так где же его магическая сила?»
«Сегодня я установил, что по ночам Чак Мооль выходит из дома. Как только стемнеет, он всегда затягивает своим скрежещущим голосом одну и ту же мелодию, еще более древнюю, чем само пение. Потом замолкает. Несколько раз я стучался к нему и однажды, не услышав ответа, осмелился открыть дверь в спальню, которой не видел с того дня, как истукан набросился на меня. Здесь повсюду валялись обломки мебели и стоял густой запах ладана и крови, которым пропитан весь дом. За дверью валяются кости. Кости собак, кошек и крыс, которых Чак Мооль ловит по ночам, чтобы у него было чем прокормиться. Вот почему на рассвете слышится дикий вой».
«Февраль. Сухо. Чак Мооль следит за каждым моим шагом. Заставил меня сделать по телефону заказ в гостинице: оттуда мне будут ежедневно доставлять провиант. Но деньги, присвоенные из кассы канцелярии, скоро кончатся. Случилось то, что должно было случиться: с первого числа из-за неуплаты у нас отключили воду и свет. Чак Мооль нашел, однако, городскую колонку в двух кварталах от нашего дома, и теперь я каждый день совершаю по десять-двенадцать рейсов за водой, а он следит за мною с террасы. Говорит, что стоит мне попытаться улизнуть, как он убьет меня молнией,— ведь он еще и бог-громовержец. Но одного он не знает: что я осведомлен о его ночных походах... Приходится ложиться спать в восемь часов: света-то нет. Мне бы уже следовало привыкнуть к Чак Моолю, да никак не выходит; недавно я столкнулся с ним в темноте на лестнице, ощутил ледяной холод его рук, чешуйки его обновленной кожи и чуть не завопил».
«Если в ближайшее время не пойдет дождь, Чак Мооль опять превратится в камень. Я заметил, что ему стало трудно передвигаться; иногда он часами, точно остолбенев, стоит, прислонившись к стене; тогда я вновь вижу перед собою беззлобного божка, а уж никак не могущественного бога грома и бури, каковым его считают. Но эти паузы только придают ему новые силы, и он опять принимается мучить меня и царапать мое тело, словно надеясь, что из него потечет какая-то жидкость. Теперь у нас уже не бывает приятных минут, когда он рассказывает мне старинные легенды. По-моему, в нем копится все больше некое злобное чувство. Кроме того, кое-что заставляет меня призадуматься: запасы в винном погребе иссякают; Чак Мооль часто поглаживает шелк своего халата; хочет, чтобы я взял в дом служанку; велел объяснить ему, как пользоваться мылом и лосьоном. Между прочим, в чертах его лица, казавшихся непреходящими, появились признаки старения. В этом, возможно, мое спасение: если Чак поддается соблазнам, если, он очеловечивается, то, может статься, все прожитые им века аккумулируются в одном мгновении, и отсроченный удар времени наконец-то настигнет и сразит его. Но тут же меня посещает и другая, страшная мысль: Чак не захочет, чтобы я присутствовал при его падении, он не допустит, чтобы был свидетель. Вполне возможно, что он захочет меня убить».
«Сегодня я использую ночной поход Чака, чтобы спастись бегством. Отправлюсь в Акапулько; посмотрим, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы найти работу; дождусь смерти Чак Мооля; ждать осталось недолго: голова у него стала седой, а лицо — одутловатым. А мне нужно набраться новых сил; буду купаться и загорать. У меня осталось четыреста песо. Поселюсь в пансионате Мюллеров: там дешево и удобно. Пусть весь дом остается Чак Моолю; посмотрим, долго ли он продержится без моих ведер с водой».
На этом кончается дневник Филиберто. Мне не хотелось задумываться над его записями, и я спал др самой Куэрнаваки. На пути оттуда до Мехико я пытался найти подоплеку написанного, связать эти записи, например, с перенапряжением Филиберто на службе или с каким-нибудь обстоятельством психологического характера. Когда в девять часов вечера мы прибыли на конечную остановку, я все еще не мог обнаружить истоки безумия моего друга. Я нанял грузовичок, чтобы доставить гроб в дом Филиберто и там заняться устройством похорон.
Только я собрался вставить ключ в замочную скважину, как дверь отворилась. Передо мною стоял желтолицый индеец в халате, с платком на шее. Трудно представить себе особу более отталкивающего вида. От него исходил запах дешевого лосьона, зато пудра, которой он пытался замаскировать складки и морщины, была дорогой; на губах лежал толстый слой помады, а волосы производили впечатление крашеных.
