Книга перемен - [32]

– А ще ми знайшли при ньому записку на картоні, – говорит мне Назар, парень, который участвовал в том бою.

– Що там було написано? – спрашиваю.

Назар пожал своими круглыми плечами и сказал:

– Ходімо. Сам побачиш.

Мы пришли на сельское кладбище. Нет более унылого зрелища, чем кресты на мерзлой земле, над которыми свинцовым покрывалом нависает серое небо. Один, свежесрубленный, кажется почти белым на фоне старых надгробий и сумрачных горизонтов.

Назар останавливается, не доходя до белого креста. Молчит с полминуты. Потом рассказывает:

– Тут лежить сєпаратист. Його гнали на забій, як скотину, бачте, ми його слова відобразили, які були у тій записці, що він мав при собі.

Солдат указал на табличку, и я понимаю, что предсмертная записка стала эпитафией для человека, приехавшего сюда издалека, за несколько тысяч километров, и оставшегося в той самой мерзлой земле, на которой он стоял и целился в украинских воинов. А Назар, один из тех, кто был для гранатометчика мишенью, стал читать вслух эпитафию на табличке. Вот что было в записке россиянина: «Из записки погибшего. Сразу бы застрелили! Кондратенко Дмитрий Викторович, Россия, Иркутск. Осознал, послали на убой, как быка. Батальон “Заря”, Луганск, прибыл 12.11.2014 года».

Он знал, что погибнет, знал, что назад его не ждут. Камикадзе необъявленной войны.

– Так як ми християни і він, напевно, також християнин, хлопці прийняли колективне рішення його поховати і збоку поставити хрест.

Полноватый Назар сейчас абсолютно не производит впечатления воинственного супермена. Он вообще не похож на военного человека, особенно теперь, когда его глаза влажны. То ли от сочувствия, а скорее всего, от зимнего ветра.

– Знаєте, він воїн, і ми воїни. Може, й вони поступлять з нашими бійцями так, як ми поступаємо з їхніми.

* * *

Через пару часов мы ехали в Мариуполь, чтобы встретиться с одноразовым солдатом, которому повезло остаться в живых.

* * *

Пленный Саша называл себя ополченцем, но ровно до тех пор, пока я не попросил объяснить, в чем смысл слова «ополченец». Он не смог. И тогда я попытался это сделать вместо него:

– Посуди сам. Ты в другой стране. В чужой стране. Вот как ты себя охарактеризуешь? Находясь в чужой стране, нелегально, с оружием в руках, кто ты?

Он тяжело, очень тяжело подбирал нужные слова. Это была самая трудная для него часть разговора.

– Ополченец? Не знаю… Тяжело мне сейчас на многие вопросы ответить.

Картина его мира сыпалась на глазах.

– Ехал с чистыми намерениями… От души… Все оказалось по телевизору преувеличено… Что с одной стороны, что с другой…

«Про две стороны это он на всякий случай, – понял я. – Так легче. Быть неправым в одиночку очень тяжело. Если неправ, то весь мир». А его мир продолжал рассыпаться.

– Морально подавлен. Без ноги. В плену, в чужом государстве. Что я могу сказать? Сейчас я за мир, не надо воевать.

Я не знаю, что этот парень, возвратившись к себе домой, будет рассказывать про украинцев, но я точно могу сказать, что на войну, в отличие от других освобожденных пленных, он больше не пойдет. Правда, он сам боится даже думать о возвращении. Тяжело поднимается на костылях и говорит:

– Вот наговорил вам столько, и теперь уж не знаю, что дальше… Дома… Там, в Воронеже… – И улыбается, улыбается виновато.

– Оставайся здесь, – говорю полушутя, в тон его неуловимой улыбке. – Съездишь во Львов, посмотришь на бандеровцев поближе. Поймешь, что тебе все наврали о нас. Может, книжки будешь писать.

А он сутуло висит на двух костылях и, вежливо прощаясь, ковыляет на выход. Ни мертвый, ни живой, ни свой, ни чужой. Одноразовый солдат, сломанный человеческий механизм. Через собственную боль и страдание растерявший колесики и винтики. Получивший шанс снова оказаться человеком.

Тараканы

«Мы по ним валим и валим, а они лезут изо всех щелей, как тараканы!» – вперемежку с бранью шипела радиостанция, поймав сепарский канал.

– Командир, они нас тараканами называют! – крикнул Ромка, одним движением сбрасывая пустой магазин и тут же вставляя полный. Так лихо перезаряжать автомат его научил один знакомый израильтянин. На первый взгляд, манипуляция выглядела довольно странно. Полный магазин в правой руке. Нажимаешь им на рычаг сброса, ставишь новую обойму вместо старой. А затвор приходится передергивать левой, как бы перекидывая ее сверху автомата. Казалось бы, неудобно, ведь у «калаша» затвор справа. Но в ближнем бою дорога каждая доля секунды, и, оказывается, так боец стреляет без перерыва, не давая противнику высунуться из-за укрытия. Бой продолжался несколько часов. Боевики и наемники-россияне второй день штурмовали село с дурацким названием Редкодуб. Дурацким оно казалось Ромке из-за того, что ни одного дуба он здесь не видел. А видел степь, испещренную лоскутками «зеленки», протянувшуюся от Дебальцево до Углегорска. Открытое пространство, по которому с трех сторон Ромку и его товарищей обходили наглые русские «семьдесят двойки». Оборона Редкодуба тоже была дурацкой затеей, но они, вся первая безбашенная рота, ни разу этого не сказали вслух. Надо значит надо.

Когда добровольцы заходили в этот поселок, здесь уже никого из местных жителей не оставалось. Убогие развалюхи рассыпались, как грибы у подножия дуба, вокруг двух или трех внушительных построек.