Книга об отце (Ева и Фритьоф) - [98]

Важно было использовать тот авторитет, который он завоевал в английских правительственных кругах, и популярность среди английского народа. Нансен прекрасно это понимал и только по­этому и согласился работать, хотя приносил в жертву многое. Он лишь надеялся, что на заключение договора о суверенитете потребуется не очень много времени, что работа в посольстве на­ладится быстро и кто-нибудь сможет его заменить. Сам он хотел поскорее заняться своими делами. У него уже сложилось ясное представление о задачах посольства в Лондоне, но, чтобы убедить других, потребовалось гораздо больше времени, чем он думал. Нансену пришлось оставаться на должности посла два года, а за эти годы произошло многое.

В апреле 1906 года отец выехал в Лондон. Я помню, какая была дома суматоха перед его отъездом, мама совсем измучилась. Надо было помочь отцу, и в то же время она волновалась за маленького Одда, который только что перенес операцию аппенди­цита и еще лежал в больнице. Письма, которые присылал из Лон­дона отец, показывают, что и он был сильно озабочен.

Если бы ему сразу удалось приступить к работе, было бы легче, но министр иностранных дел Англии Эдвард Грей был в отъезде, а до встречи с ним ничего нельзя было сделать. А тут еще бесконечные формальности, визиты к членам правительства и к ино­странным послам, а затем ответные визиты. Лишь покончив с этим, отец мог заняться делом.

Ему пришлось объехать весь город в поисках помещения для миссии. Но, так и не найдя ничего подходящего, он махнул на все рукой и остановился в отеле «Ройял Палас» в Кенсингтоне.

«Здесь у меня две комнаты с видом на Гайд-парк, и я могу воображать, что живу за городом»,— писал он Еве.

Наконец министр Грей вернулся в Лондон, и дела пошли бы­стрее. Оказалось, что Грей, как и Нансен, не любитель формаль­ностей, и с первой встречи они стали друзьями. Но тут секретарю норвежского посольства Иргенсу пришлось срочно выехать домой, так как скоропостижно скончалась его мать.

Нансен писал Еве:

«Мне приходится самому управляться со всеми так называе­мыми сложностями. Видит бог, я не нахожу их таковыми, но они невыразимо бессмысленны и скучны. Не представляю себе, как можно заниматься ими всю жизнь».

Ева вскоре смогла известить его о том, что Одд снова бегает со всеми ребятишками по дому. Но в больнице он страшно изба­ловался и бессовестно отказывается есть овсяную кашу, как то было заведено в Пульхёгде.

«Вчера он весь день ревел, что не хочет каши, но когда я ему пригрозила, что напишу обо всем отцу, и спросила, хочет ли он, чтобы отец узнал о его капризах, Одд схватил ложку и молча съел всю кашу. Да, мальчонка растет с характером».

Родители понимали, что нельзя больше расставаться так на­долго и так часто, и вскоре начали подумывать, не лучше ли будет всей семьей переехать в Лондон. Но когда дошло до дела, мама из-за детей раздумала. Отец не разделял ее страхов, но не хотел показаться эгоистом. Во всяком случае, ему надо было осмот­реться и подыскать для семьи дом.

Каждый из них думал о своем. Фритьоф переживал, что за последний сумбурный год они с мамой отдалились друг от друга. Они не были уже так откровенны друг с другом, как прежде, притом по его вине. Отец замкнулся в себе и не мог преодолеть этой замкнутости. Мама делала вид, что ничего не случилось. Она никому не показывала, как ей тяжело. На людях она держалась, хотя ей и нелегко это давалось.

Дома было куда хуже. Я уже подросла и понимала, что что-то неладно. Иногда у мамы делалось такое задумчивое лицо, что я даже пугалась,— брови нахмурены, так легко улыбавшиеся раньше губы крепко сжаты, словно она принимает какое-то важное решение. Меня пугало ее лицо, я привыкла следить за его выра­жением. Как-то вечером я зашла в гостиную пожелать ей доброй ночи, она сидела за столом и писала отцу. Увидев меня, она бы­стро отложила лорнет и торопливо вытерла глаза. Но было уже поздно.

«Что-нибудь случилось, мама?»— спросила я. Так все выясни­лось. И мы совершенно естественно заговорили об этом. «Только то,— сказала мама,— что отец за последний год стал другим. Словно его подменили». Дома он все время чем-то занят — либо работой, либо политикой, либо думает о чем-то своем, словно мамы для него не существует. Он пишет маме милые ласковые письма, но даже в письмах нет былой откровенности. Мама ду­мала, что он кем-то увлечен, ведь такое случается. Но его не в чем упрекнуть. Тут уж ничего не поделаешь, возможно, все у него пройдет и он снова станет прежним. Надо надеяться и не вешать носа. А мама рада, что у нее «такая взрослая дочь, с которой можно обо всем поговорить. Мы должны держаться друг друга».

Переписка моих родителей лежит передо мной. Красноречивые письма. Из них явствует, как родители любили друг друга, не могли жить друг без друга и каким трогательным беспомощным и неуклюжим был отец, когда тщетно пытался выпутаться из того сложного положения, в котором очутился.

Невольно и мамины письма стали теперь сдержаннее. Она подробно писала ему о детях, о том, что происходило важного в доме, о людях, с которыми встречалась, описывала и пришедшую в Люсакер весну, свежую зелень берез и пение птиц в лесу.