Книга об отце (Ева и Фритьоф) - [79]

К сожалению, я не запомнила, как тогда выглядел Торуп, но помню, что потом все только и говорили о том, каким он был умо­помрачительно красивым Фаустом. Провожаемый восхищенными взорами дам, он одиноко бродил с песочными часами в руке, высоко подняв внушительный профиль и устремив взгляд поверх всех дам, не находя среди них достойной себя Гретхен. Три дня продолжался праздник. Часть гостей прибыла на другой день в тех же костюмах «доесть остатки» и потанцевать. Шампанское текло рекой, на галерее играл оркестр, а мы с Коре высовывались из-за перил и глядели на все сверху.

Мне кажется, что мы, дети, подсознательно чувствовали ка­кое-то несоответствие между нашей будничной пищей и роскошью праздников. Нам страшно надоедала неизменная каша на завтрак и на ужин. Мы с Коре давились ею. И как только отец уходил после завтрака читать газеты или почту, мы бежали к окошку и выбрасывали все, что было в тарелках.

Порой мама очень страдала оттого, что отец слишком строго с нами обращается. «Будь моя воля, я бы стала баловать своих детей, как меня баловали в детстве»,— говорила она отцу. Однако она покорялась его воле, потому что верила, что отец стремится воспитать в нас характер. Мама даже пообещала отцу, что не будет нас часто хвалить, чтобы мы не завоображали о себе не­весть что.

Думаю, что частенько ей стоило большого труда сдержать обе­щание. Она, как и всякая мать, гордилась своими детьми, и не в ее характере было скрывать свои чувства. Поэтому она изливала их отцу. Бывало, она говорила ему: «По-моему, Лив у нас растет и умнеет не по дням, а по часам, а Коре смелый мальчик, он все больше делается похожим на тебя». И потом принималась расхва­ливать наши достоинства. «Но ты не бойся, я это все только тебе говорю»,— добавляла она.

Мы все равно видели, когда мама была довольна нами. А иногда она и забывала обещание, данное отцу. Помню, как однажды мама разговаривала с Анной Щёт и притом не скупилась на похвалу. Вдруг она откинулась на спинку стула и рассмеялась: «Нет, послушал бы Нансен! Хорошо, что его нет дома».

На следующий год после Имми, в декабре, родился Одд, а еще через 11 месяцев — Осмунд. В доме теперь, кроме папы с мамой, было пятеро детей, три горничные, кучер, и он не казался уже чересчур большим. (22)

Бывало, что денег на хозяйство едва хватало. И если появ­лялись непредвиденные расходы, то положение становилось кри­тическим. Ева часами просиживала над расчетной книгой. Она не желала обременять такой ерундой Нансена, но самой ей прихо­дилось нелегко.

У отца все зависело от настроения, это Ева давно уже поняла. Иногда он, бывало, обнимет ее, улыбнется: «Брось, дорогая, не мучайся этой чепухой! Поди в контору к Александру и возьми побольше денег».

Но кузина моя Ада Хьютфельд вспоминает, что мама побаива­лась ходить к дяде Александру за деньгами — дядюшка считал в таком случае своим долгом и обязанностью хмуриться и читать нотации, а этого Ева не выносила. Ада была секретаршей дяди и сидела в приемной. Она всегда сочувствовала маме и звонила по телефону, когда считала, что дядя Алек уйдет на совещание. Тогда Ева приходила.

Приоткрыв дверь, она заглядывала в щелку и вопрошающе смотрела на Аду. Та улыбалась: «Путь свободен». Мама радостно входила и получала от своей доброй племянницы то, что ей надо было.

Иногда, впрочем, и на отца находило, и он, совсем как дядя, обрушивался на маму: «Нам надо жить экономнее. За последнее время было слишком много расходов! Так мы черт знает до чего докатимся!»

Отец и нас приучал к бережливости. Нельзя, чтобы мы вообра­зили себе, что можем жить на широкую ногу только потому, что у нас большой дом.

Конечно, никакие серьезные затруднения нам не грозили. Отец всегда мог быстро заработать столько денег, сколько было нужно.

Поездить, например, с лекциями, как в 1899 году, когда он читал лекции в Германии и в вечер зарабатывал 1500 марок. Но сейчас Ева не могла оторваться от малыша, а ездить без нее — об этом и речи быть не могло. Нам всем надо привыкать к бережливости. Конечно, думала Ева, сэкономишь на грош да выбросишь золотой, но сказать это вслух не смела. Отец отнюдь не был педантом, но, как я уже сказала, все зависело от его настроения.

Хуже всего было, когда на него нападала меланхолия. Тут уж и Еве было невесело. Тогда лишь через пение можно было найти дорогу к его сердцу и вернуть его к тому светлому и ра­достному, ради чего стоит жить, а этого никто не умел сде­лать лучше, чем Ева. Одно несомненно — никакие пошлые мелочи не заслонят от них ясное небо. За этим следила Ева. И укладываться в хозяйственные деньги она считала делом чести.

В окрестностях Форнебу тогда была еще настоящая дикая при­рода. И в Пульхёгду бегали дети со всей округи. Они приходили издалека погонять мяч на площадке перед домом или поиграть в индейцев на опушке большого леса.

Зимой только выйди за дверь — и уже можно кататься на лы­жах. Отец, конечно, хотел, чтобы мы стали хорошими лыжниками, и гордился тем, что Коре, будучи еще малышом, прыгал с трам­плина наравне с большими мальчиками. У него было меньше честолюбия, но и я тоже прыгала. Чтобы как-то подзадорить нас, отец и наши соседи Эрик Вереншельд и Эйлиф Петерсен устроили лыжное соревнование на Готосбакке. Горка была не бог весть ка­кая, но и мы были еще неважные лыжники. Соревновение это было для нас настоящим праздником. Призы получили все, и хотя я была всего лишь пятой, однако с гордостью приколола на куртку золотую лыжу.