Книга об отце (Ева и Фритьоф) - [115]

6 декабря был день рождения Одда, и мама поручила мне ку­пить ему в городе игрушку. Я с гордостью принесла домой неболь­шую деревянную тележку, запряженную лошадкой, и еще какие-то безделушки. Утром торжественного дня я собрала всех детей и привела к ней в комнату, где смотрела, как она вручала подарки новорожденному. Одд был в восторге, больше всего понравилась ему тележка, и он тут же принялся катать ее по полу, понукая ло­шадку и крича ей «тпру». Мать смеялась, но скоро устала, и мы ушли. Она проводила нас счастливой улыбкой.

Назавтра был ее собственный день рождения. Я зашла к ней рано утром, перед тем как идти в школу. Она порадовалась ка­кой-то безделице, которую я сама сшила для нее, и очень ласково говорила со мной. Но, видно, она и сама сознавала, что ей стало хуже, потому что сказала, когда я собиралась уже уходить: «Ну, теперь тебе придется быть умницей и помогать другим...»

Потом она взяла меня за руку и сказала: «Ну, всего тебе хоро­шего, дорогая моя большая девочка».

И повторила с большой теплотой в голосе: «Всего хорошего, со­кровище мое».

Никогда не забуду ее белого лица на подушке и ее любящей светлой улыбки. Я и не подозревала, что вижу ее в последний раз, но запомнила это навсегда. Доктор Йенсен в то же утро телеграфи­ровал отцу; который опять гостил в Сандрингэме с норвежской ко­ролевской четой: «Вчера состояние отличное, сегодня, к сожале­нию, сильнейший кашель и некоторая сердечная слабость».

Эта телеграмма разминулась с поздравительной телеграммой отца ко дню рождения матери. «Все добрые мысли сегодня с то­бой. Много счастливых лет в будущем. Надеюсь, тебе хорошо. Те­леграфируй пару слов Сандрингэм. Фритьоф».

Мать лежала в постели счастливая с телеграммой в руках, Может быть, это и позволило доктору Йенсену вечером телегра­фировать отцу:

«Супруге к вечеру лучше, надеемся, опасности нет».

Доктор просидел около матери всю ночь. Он не отходил больше от нее, а утром ему пришлось отправить отцу весьма неутешитель­ное сообщение: «Супруге, к сожалению, стало гораздо хуже ночью. Состояние чрезвычайно опасное».

Отец сломя голову помчался домой, в отчаянии, что не сделал этого раньше. Он был уверен, что опасность миновала и что док­тор  Йенсен сделал  все  возможное, чтобы  остановить болезнь.

К маме теперь никого не пускали. При ней был только Йенсен. Когда-то она сама в шутку сказала: «Нашему милейшему Йенсену придется когда-нибудь закрыть мне глаза».

Да, она часто в шутку говорила о смерти. Такой далекой каза­лась она ей. Она была так полна жизни, что у нее хватало сил оживлять всех кругом.

«Когда я умру, хочу, чтобы меня сожгли и прах мой развеяли по ветру,— говорила она с веселым смехом,— и если у тебя будет когда-нибудь дочь, то назови ее Евой в честь меня, ты это сделаешь! Тогда я буду продолжать жить в ней после того, как на­веки угасну».

Тете Малли она как-то сказала: «Если я умру, ты займись го­лосом Лив, обещаешь? Я знаю, она музыкальна, и у нее есть голос».

Все это вспомнилось мне теперь, пока я сидела в холле и ждала, ждала, что сообщит нам доктор Йенсен. Мы тут были все — тетя Малли, Торуп, Анна Шёт, временами Вереншельд, временами Мольтке My. Ингеборг Моцфельд тоже приехала. Никто не гово­рил ни слова, все напряженно смотрели перед собой и прислуши­вались к звукам наверху.

Йенсен не смог сказать ничего утешительного. Тяжелое воспа­ление легких, сказал он, сердце все слабеет. Но она все время в полном сознании, когда не спит после морфия. Он был потрясен ее духовной силой. Ни одной жалобы на боли, ни тени страха в твердом взоре.

«Смерти я не боюсь, но я так много думаю о своих близких»,— сказала она ему.

Она знала, что отец едет домой, и все время неотрывно дума­ла о нем. Почувствовав близость конца, она произнесла: «Бедный мой, он опоздает».

Это были ее последние слова.

Отец успел доехать только до Гамбурга, там его ждала теле­грамма доктора Йенсена. Дядя Александр выехал встречать отца в Гётеборге. Тетя Малли все время оставалась с нами и ночевать пришла ко мне. Но обе мы не могли спать, говорить мы тоже не могли, мы точно одеревенели. Думаю, что я тогда просто еще не поняла, что случилось. Лишь на другой вечер, когда приехал отец, я осознала все до конца.

Я стояла в передней, когда он вошел. У него были совсем оди­чалые от отчаяния глаза, черные от скорби. Я видела только эти глаза, и тут меня словно ударило. Мы обнялись и не могли ото­рваться друг от друга. Никогда мы не были ближе друг другу, чем в тот момент. И никогда в жизни я не слыхала, чтобы кто-нибудь так рыдал, так безутешно рыдал, как мой отец. Тогда я поняла, что если мы, дети, потеряли бесконечно, невероятно много, то отец мой потерял все.

Весть о смерти Евы Нансен разнеслась по стране. Все га­зеты поместили сочувственные некрологи, письма и цветы шли непрерывным потоком, близкие и далекие горевали. Пришел и Ула Томмесен. Он стоял в холле, и слезы текли по его ще­кам прямо на пальто, но он не пытался утирать их. Потом он сказал: «Кто же будет смеяться для нас теперь, когда она по­кинула нас?»

А сама мать была недосягаема для этой человеческой скорби. Она лежала погруженная в мирный покой, такая же прекрасная в смерти, как прекрасна была при жизни. В те времена у нас в стране не было еще крематория. Но и отец, и я знали, что мать хотела быть кремированной, значит, не могло быть и речи о чем-либо ином. Знал об этом и доктор Йенсен, и я слышала как-то, что они с отцом разговаривали об этом. Однако, как я поняла из их разговора, требовался еще один свидетель, который подтвердил бы, что действительно такова была ее собственная воля, иначе власти не разрешат вывезти ее за пределы страны.