Книга о смерти. Том I - [70]

Фиакр повез меня за Сену и вскоре, сквозь лабиринт одинаково оживленных улиц Парижа, мы начали подниматься в гору. Я невольно представлял себе, что по тому же самому пути куча писателей, с Эмилем Зола во главе, должна была в день погребения следовать за гробом поэта. Вскоре мы уже были на вершине подъема, и я увидел железнодорожный вокзал с надписью: «Montparnasse», т. е. с именем ожидаемого кладбища. Оно было тут же, сбоку, – за высокой каменной оградой, с неизбежными лавочками венков в прилегающих улицах.

Через широкие ворота я вступил в длинную и правильную аллею кладбищенского сада, заселенного по обеим сторонам тесною толпою памятников. Никаких выдающихся монументов не было заметно. Мне попался какой-то светловолосый худенький юноша, прилично одетый, и на мой вопрос о могиле Мопассана, он выразил свое незнание таким растерянным взглядом, как будто он даже не понимал, о чем его спрашивают.

Я обратился к одному рабочему в голубой блузе, шедшему с каким-то ведром через дорогу. Он мне сейчас же назвал отдел кладбища, но, чтобы не вышло недоразумения, спросил меня: «C'est!., c'est!..»[18] (он затруднялся назвать профессию). «L'écrivain»[19], – подсказал я. Тогда он с уверенностью повторил справку, и, поставив свое ведро на землю, взялся меня проводить.

Оказалось, что Мопассан погребен не на этом, а на другом, новом кладбище, отделенном от старого недавно проведенною улицею Кастанди. Мы дошли до конца главной аллеи, свернули налево в другую, столь же широкую, и по ней вышли из старого кладбища на узенькую улицу Кастанди, состоящую из двух параллельных заборов между двумя кладбищами. Перейдя через нее, мы вступили в обширное квадратное пространство, окаймленное высокою каменною стеною, но едва лишь наполовину застроенное памятниками.

Воздух был светлый, жаркий и неподвижный. Солнце было чуть подернуто тонким слоем ровного, как бы молочного пара. На новом кладбище была уже своя темно-зеленая аллея, распределяющая его на две половины. Мы пошли в сторону этой аллеи, пересекли ее и стали пробираться между первыми рядами могил, начинавшими заполнять еще совсем свободный участок земли.

– C'est ici[20].

Жидкая чугунная решетка на желтом каменном фундаменте. Внутри – никакого памятника, а только четырехугольник земли, засаженный кустиками синеньких, розовых и белых цветов. Я заметил жасмины, фуксии, мирту… Несколько пчел носилось между цветами. Тонкий серый деревянный крест, вынутый из земли, был положен на изголовье решетки и спускался своим нижним концом на цветы. Старый венок лиловых иммортелей висел наискось на вершине этого креста, а на его переплете виднелась отпечатанная белыми буквами надпись: «Guy de Maupassant, 6 juillet 1893». Мое посещение пришлось на 26/14 июля, т. е. на двадцатый день после годовщины. И не было никаких следов чествования. На передней стороне решетки маленькая чугунная дощечка (не более тех, какие встречаются на квартирных дверях) носила имя поэта, изображенное серыми, как бы стальными буквами на черном фоне: «Guy de Maupassant 1850–1893». Кроме драгоценного имени, ничего не обличало величия этой затерянной могилы.

Рядом с Мопассаном погребена какая-то маленькая девочка. На ее памятнике вырезано:

Angéline Marie

Dupard

décédé le 11 juillet 1892

dans sa 12-me année,

enlevée frop tôt à l'affections de ses

parents inconsolables. [21]

Мое воображение всегда страдает от случайного сближения мертвецов. Снилась ли когда-нибудь Мопассану эта его вечная, неразлучная соседка?..

Я сорвал несколько листиков мирты из Мопассанова цветника и сунул их себе в кожаный бумажник.

Как бы там ни было, но здесь, под землею, лежали остатки того футляра, в котором горел, как бриллиант, этот видный всему миру, привлекательный гений. Здесь, именно здесь – и нигде больше…

Было душно и тихо. Воздух делался серым. Я отошел от памятника.

Медленным шагом вышел я через маленькую улицу Кастанди на бульвар. Два каких-то старика в цилиндрах и черных люстриновых пиджаках солидно прогуливались под деревьями и вполголоса о чем-то спорили, раскрыв свои зонтики. Тогда только я заметил, что уже накрапывает дождь. Не успел я дойти до угла, где оканчивается высокая ограда кладбища, как поднялся настоящий ливень. Я укрылся под навес какого-то убогого кафе и присел за одним из трех столиков. К соседнему столику подбежали застигнутые дождем супруги из простого класса. Гарсон отодвигал деревянные стулья к стене. Супруги спросили себе какого-то сиропа. Улица мгновенно измокла. Но так же быстро дождь начал ослабевать и, пока гарсон приготовлял питье моим соседям, я успел выйти из-под навеса и сел на встречный фиакр.

И я покатил по тому самому Парижу, который, кажется, весь целиком вмещался в истлевшем сердце Мопассана.

На следующий день, в яркое и знойное солнечное утро я проходил площадь Каруселя мимо статуи Гамбетты. Этот монумент поставлен в таком почетном, видном и центральном месте, какого другого и не найдешь в Париже: он как бы переглядывается с Аркою Звезды через широкую ленту, образуемую Тюльерийским садом, Площадью Согласия и подъемною дорогою Елисейских полей. Мимо Гамбетты, по широчайшей площади, вставленной в раму громадных зданий Лувра, движется все парижское население, направляющееся за Сену. Фигура Гамбетты – жирная фигура в просторном сюртуке, как бы произносящая пламенную речь с протянутой в воздух рукою, – помещается над высоким обелиском, испещренным цитатами из его лучших речей. Несколько аллегорических гениев грациозно извиваются вокруг этого упитанного говоруна с брюхом протопопа, прорывающегося куда-то вперед в состоянии невменяемого экстаза. – Я обошел обелиск со всех сторон и по складам перечел все избранные изречения. Какая банальность и болтливость! Упаси Боже произносить подобные вещи, если только им суждено бессмертие… И здесь-то я впервые приравнял Гамбетту к нашему милому Евгению Утину, который так им увлекался. Делаю комплимент обоим…