Книга о разведчиках - [42]

В письмах мы уже перешли на «ты», а тут чего-то ради она стала навеличивать меня. Наверное, от волнения. Ребята разглядывали Нину, галдели, каждый жал ей руку, представлялся.

Из двери напротив вышел врач в сопровождении трех женщин-медиков.

— Что здесь за базар?

— Тут два разведчика из двести семьдесят третьей дивизии после автомобильной аварии, — пояснила одна из женщин. — К ним пришли.

— Пришли, так нечего базар устраивать, — ворчал врач.

Ребята замолкли на минуту. И со стороны удаляющихся врачей донеслось: «Молодые. Здоровые…» Ребята тут же снова загалдели.

— Ну, мы пойдем к Петьке.

— Потом зайдем обратно.

— И вас, Нина, проводим. Командир полка отпустил нас сегодня до вечера.

— Точно. Мы вас проводим, вы нам город покажете…

Когда они ушли в палату к Дееву, которому нельзя было подниматься из-за сотрясения мозга, я вдруг почувствовал, что меня обуревает страх перед этой щупленькой, хлипенькой девушкой, боюсь остаться с Ниной один на один: совершенно не знаю, о чем буду говорить. Она, видать, тоже никогда раньше с парнем наедине не бывала. Сидим, отвернулись друг от друга, молчим. И теперь, спустя три с лишним десятилетия, я ощущаю свою неловкость, неуклюжесть свою. А что уж говорить о том, как себя чувствовал тогда! Помнит ли Нина Морозова нашу первую встречу? Сейчас она, наверное, уже и не Морозова… А почему бы ей не помнить? Многие, даже самые на первый взгляд пустяковые события юных лет запоминаются на всю жизнь. А уж о дружбе со взводом разведчиков — это-то она, конечно, наверняка помнит и, как знать, может, рассказывает об этой дружбе своим детям, а то и внукам уже. Мне же тогда было куда легче два раза кряду сходить с переломанными ребрами за «языком», чем еще полчаса просидеть с ней в коридоре. Хорошо, что ребят вскоре выпроводили из Петькиной палаты за шум, и они снова появились в коридоре.

— Вот, Нина, как бывает, — едва вывалившись от Деева, загремел Грибко, указывая на меня, — человек прошел от начала до конца самую великую битву, а погибнуть мог в центре мирной Тулы под мешком с солью. Это же парадокс.

Наш комсорг вообще любил иностранные словечки. Иногда такое вывернет, что никто, в том числе и сам он, не знает, как понимать его.

— Хорошо, что эта соль была подо мной, а я сидел у заднего борта. Вылетел в грязь, и соль за мной. — Он подошел к нам, широко расставив ноги. — Не любят нас здесь, — сказал он вдруг. — Первое место встречаю, где не любят разведчиков, не считая, конечно, немецких траншей… Так что мы — пошли. Пошатаемся по городу. Понимаешь, мороженого хочу. Как до войны, с вафельными кругляшочками с обеих сторон. И чтоб языком его так — помнишь? У-ух! — Он зажмурился и затряс головой.

— Ты думаешь, сейчас есть такое мороженое?

— Нина вот говорит, что бывает. Может, говорит, не совсем такое.

Нина засмеялась:

— А если точнее сказать, то совсем не такое. На сахарине оно сейчас.

— Пусть на чем угодно. Вам с Петькой принести?

— Мне ничего не надо. В полк я хочу — домой.

Иван Исаев хлопнул меня по плечу.

— Люди радуются, когда по пустякам попадают в госпиталь, — хоть отоспаться. Я, правда, ни разу не был ни в одном госпитале.

— Вот и радуйся. А спать, так я отосплюсь и во взводе. Ну ладно, идите. Когда придете? Когда ждать?

— Дня через два-три, наверное.

— А я приду завтра, — поднялась Нина, по-моему, с великим облегчением. — После лекции приду.

Я согласно кивнул. А когда она ушла с нашей шумной ватагой, долго еще сидел и мучительно думал: почему мы с Ниной в письмах почти совсем друзьями стали, а встретились — ни я, ни она не знаем, о чем говорить. Мне бы с нетерпением ждать ее завтрашнего прихода, а я со страхом думаю: о чем завтра с ней говорить?

Выход я нашел. Когда она приходила, мы усаживались около Петькиной кровати и она разговаривала с Деевым, я же только вставлял реплики. Первую скрипку вел Петька. Он без устали острил, рассказывал всякие истории.

— Недавно я прочитал, что в Китае такая привычка есть: если им надо отругать, допустим, курицу, то они показывают на курицу, а ругают собаку. Это такая деликатность. Хорошо ведь, правда? Это чтоб не говорить человеку прямо, что он дурак… — Петька смеется, зажав голову ладонями и морщась от боли. — Я, когда женюсь, не буду никогда ругать жену. Буду в основном лаять соседку. — И тут же спохватился: — Нет, лучше — тещу. Во, милое дело — ругать тещу. Говорят, они все…

— А ты слышал такое выражение: «Ты что, к теще приехал?» — вставил я. — Или еще: «К теще на блины»?

— Правда. Значит, у тещи хорошо.

— Это свекровки все стервы, — блеснул я познаниями.

— Точно. Это же про них говорят, что они снохе не верят?.. Ну, а я все равно буду ругать тещу, а не жену.

Не знаю, довелось ли Петьке Дееву иметь тещу да и жену, чтоб кого-нибудь из них ругать, — дожил ли он до конца войны. Уж больно бедовый парень-то был, лез в самое пекло очертя голову… Три месяца спустя на Курской дуге на моих глазах он чудом вышел живым из самого пекла с горсточкой автоматчиков. Но это будет три месяца спустя. А пока он лежал с сотрясением мозга и ему нельзя было шевелиться.

Петькиным посредничеством мне пришлось воспользоваться всего лишь два раза. На четвертый или пятый день после нашего с Петькой водворения в гарнизонный госпиталь вызывают меня на медицинскую комиссию. Не понимаю, зачем нужна целая комиссия. Если у меня ребра срослись (я все-таки сомневаюсь, что они были сломаны), сказали бы мне: «Ты, парень, уже готов. Выметайся в свою часть». И я бы с превеликим удовольствием задал лататы. Так нет, надо какую-то комиссию.