Книга о разведчиках - [31]

После сталинградских боев мы несколько месяцев отдыхали в балке Коренной в роскошнейших трофейных блиндажах — чуть ли не в подземных дворцах. В это время наш командир полка запомнился мне отцом огромного семейства, заботливым, любящим.

Его ординарец Колька рассказывал тогда нам:

— Целыми днями майор ходит по подразделениям. Вернется к вечеру, сядет, обхватит голову руками и сокрушается: табаку нет, питание однообразное; было бы сейчас у меня что-нибудь свое, нужное бойцам, отдал бы. Хорошие ребята, воевали хорошо, а на отдыхе порадовать их нечем…

Как-то пришел он к нам, во взвод разведки.

— Ну, лихие разведчики, у меня сегодня находка! — улыбнулся он. — Не помню, кто-то в штабе дивизии предложил мне закурить, я отказался, а потом вспомнил, что у меня есть разведчики, взял и отсыпал табачку. А сегодня полез в карман и вспомнил. Дай, думаю, отнесу, пусть душу отведут.

И из нагрудного кармана достал аккуратно сложенный пакетик. В нем табаку папиросок на пять-шесть, и это на весь взвод! Но разве в этом дело!..

Колька когда-то был разведчиком. Правда, давно это было — еще, наверное, до появления в полку Ивана Исаева. Но никогда не забывал дорожку к нам. Часто приходил, иногда рассказывал про командира полка.

— Я сплю беспокойно. Дома, бывало, мать по нескольку раз за ночь подходила к кровати и укрывала меня. И здесь порой проснусь от холода, лежу, скрючившись, думаю, что дома — подниматься неохота. И слышу в полудреме: майор поднимет с пола одеяло, укроет меня, а то еще снимет с вешалки свой полушубок и набросит сверху… А иногда и по ночам разжигает печурку, подтапливает землянку.

Однажды еще под Вертячьим я видел, как командир полка вышел из землянки нашего ПНШ-два капитана Сидорова. Дул сильный ветер с поземкой — до костей пронизывал. На склоне балки стояли лошади в упряжи, повернувшись к ветру задом. Майор по-хозяйски — это особенно бросалось в глаза там, на фронте, — осмотрел их, спросил у толпившихся солдат, чьи это лошади.

— Восемьсот двенадцатого, — ответил ездовой.

— Что ж ты, дорогой, их на ветру-то оставил? Завел бы вон хоть за пушку — все тише стоять…

И уже позже под Сталинградом, в балке Коренной я был свидетелем такой картины.

Я плелся из санчасти с перевязки. Майор появился из какой-то землянки и шел впереди меня по тропинке. Вдруг он остановился, поковырял в снегу и достал ржавую саперную лопату. Стукнул ею оземь, сбивая снежный нарост смахнул рукавом остатки снега, повертел ее, осмотрел и, видимо, найдя вполне пригодной, понес, опираясь на нее. Около хозчасти он воткнул лопату в сугроб рядом с тропинкой и пошел к себе.

Еще такой случай рассказывал мне Колька. Майор принес откуда-то старый, но еще крепкий тулуп и накинул его на плечи часового у своей землянки.

— Ну вот, теперь тебе будет тепло, — сказал он. — А то наши хозяйственники не позаботятся…

Эта хозяйственная черточка в нем меня удивляла больше всего. Удивляла потому, что война кругом разрушала города, сотни, тысячи городов и сел, а он подбирал лопату, брошенный кем-то тулуп. Я пытался объяснить себе это. И видел в этом что-то житейски мудрое. В каждой вещи заключен труд человеческий, и все, что уцелело, надо беречь…

Я листаю пожелтевший дневник и постоянно натыкаюсь на записи о нем, о нашем командире полка.

Вот записи, сделанные на формировке под Москвой:

«13. VII. 43.

Только что по расположению прошел наш командир полка со своей женой и сыном В военной обстановке я редко видел гражданских людей и сейчас смотрел на них, как на пришельцев из другого мира. Сын его на каких-нибудь два-три года моложе нас — видимо, ученик девятого или десятого класса. Он смотрел на нас с незатаенным почтением. Может быть, зимой, провожая нас за «языком», командир полка вспоминал своего сына, думал о нем, может быть, посылая нас, он всякий раз посылал и его с нами…

Наверное, это очень тяжело — посылать людей на смерть!..»

И еще две записи, уже с Брянского фронта.

«14 августа 1943 года.

…В 11 часов на КП первого батальона, где я сейчас нахожусь, пришел командир полка. Только что дали мне группу из 4-х человек (3-х автоматчиков и одного разведчика). Подполковник поставил задачу пройти правым флангом и разведать огневые точки противника.

Кончаю писать. Уходим…»

«31. VIII. 43.

…в Калуге в госпитале встретил меня Грибко. Не я его, а именно он меня: я был тогда шибко плох. Ни черта не слышал и совсем дрянно разговаривал. Он писал мне: «Командир полка подорвался на мине вместе с Колькой…»

И вот читаю торопливые, полустершиеся записи и припоминаю, при каких обстоятельствах записывал. Вспоминаю и то, что не записано. И оказывается, память очень многое хранит! До такой степени уходишь порой в то далекое прошлое, будто вновь встречаешься (после неимоверно длинного перерыва) с теми людьми, посещаешь те места. Жизнь свою уже делишь на «те» времена и на «эти», нынешние, на «тех» друзей и друзей «нынешних». И уже теперешний, обогащенный опытом многих лет жизни, стараешься по-новому посмотреть и на свою юность и на своих товарищей по юности. И прихожу к твердому убеждению: подполковник Мещеряков был для нас больше, чем командир полка. Он был нашим кумиром!