Книга о Боге - [237]

— Это уж точно. — И, добавив: — Мне завтра рано вставать, спокойной ночи, — внучка бодро поднялась к себе в комнату.

На следующее утро перед самым рассветом я проснулся оттого, что меня кто-то звал:

— Кодзиро, вставай…

Я тут же открыл глаза, но никого не увидел.

— Слушай внимательно. Начиная с сегодняшнего утра ты будешь ежедневно восстанавливать в памяти все знания, полученные на даче, и запечатлевать их в своем сердце.

Я узнал голос. Он принадлежал тому, кто называл себя Небесным сёгуном. Я хотел ответить, но не смог.

Поспешно встав, я раздвинул шторы, потом снова лег в постель и стал размышлять, пытаясь ответить на вопрос: чего ради надо было будить меня в такую рань?

Небесный сёгун наверняка имел в виду то, что происходило со мной в течение десяти дней до нашего отъезда в Токио: каждый день госпожа Родительница или Небесный сёгун будили меня в час ночи и до четырех я слушал их наставления, беседовал с ними, иногда вступал в ожесточенную полемику, совершенно забыв, кто передо мной, сердился, весь покрываясь потом от возбуждения. Это было весьма мучительно. Потом, уже днем, я пытался записать хотя бы главное из того, о чем шла речь ночью, но, как правило, ничего не мог вспомнить. И так повторялось каждый день. Казалось бы, я должен был все помнить, ведь хотя я и лежал в постели, но не спал и живо реагировал на то, что мне говорили, однако, к моему великому удивлению, как я ни старался, мне ничего не удавалось восстановить в памяти.

В последнюю ночь мне сказали, что госпожа Родительница, опасаясь, не простужусь ли я, все это время, ведомая материнской любовью, ложилась рядом и пела мне колыбельные песни. Тогда я почувствовал облегчение, решив, что могу и не вспоминать, чему меня учили по ночам. Более того, возвратившись в Токио, я трижды встречался с госпожой Родительницей, но она ни словом не обмолвилась о моих упражнениях. В конце концов, решив, что все уже позади, я успокоился и забыл о них.

И вот теперь Небесный сёгун говорит мне такое… Интересно, зачем? Сколько я ни ломал себе голову, ответить на этот вопрос не мог. Утром того же дня я достал кассету, на которой было записано то, что Небесный сёгун некогда говорил мне, и прослушал ее. Он говорил много, но я не обнаружил ничего, что подтолкнуло бы меня к разгадке. Только лишний раз убедился, что голос, услышанный мною сегодня утром, действительно принадлежит Небесному сёгуну….

В результате я решил проигнорировать его указание и сосредоточиться на писании обещанной Богу книги. Сев за письменный стол, я увлеченно работал часа три или четыре, как вдруг непонятно почему в памяти всплыл вопрос, заданный мне однажды госпожой Родительницей: «И чему тебя, собственно, учили в университете той западной страны?» Я отложил перо.

Помнится, она спросила меня об этом, словно желая упрекнуть в незнании каких-то простых вещей. Когда же это было? Я уже решил отыскать кассету и послушать, но тут сообразил, что в тот раз она пришла просто поговорить и ни в чем меня не упрекала, и тут же вспомнил — да это же было на даче, во время моих ночных занятий!

Но когда именно? Помню, что тогда я очень рассердился и ответил кратко:

— Экономике.

А она снова спросила:

— Что же, тебе не хватило экономических знаний, полученных в лучшем японском университете?

Мне это надоело, и, желая изменить тему разговора, я сказал:

— Однажды мой научный руководитель в парижском университете профессор С. спросил меня: «Ты просматриваешь в газете биржевые сводки?» — «Нет», — ответил я. «И ты считаешь себя экономистом? — сказал он. — Спроси любого из твоих коллег по кафедре, любого из твоих однокурсников, все они каждый день с большим интересом читают эти сводки».

Я и не спрашивая никого прекрасно об этом знал. Каждый день, едва войдя в аудиторию, французские студенты, да и студентки тоже, тут же начинали увлеченно обсуждать последние новости с рынка ценных бумаг — повысились ли в цене швейцарские акции, упали ли акции французского банка и т. д. … Сначала я этому удивлялся, но вскоре понял, в чем тут причина. Дело в том, что после Первой мировой войны во Франции, как и во многих других странах, двери университетов открылись для женщин, обучение стало совместным, а студентки, как правило, были выгодными невестами. Многие студенты тоже являлись богатыми наследниками, а поскольку заводить романы, по требованиям французской морали, полагалось с теми, чье имущественное положение не ниже твоего собственного, близкие друзья, независимо от их пола, никогда не скрывали друг от друга размеров своего состояния. Причем состояние жениха, как и приданое невесты, исчислялось обычно в ценных бумагах. А следовательно, колебания цен на акции воспринимались ими как колебания собственной значимости, потому-то все так живо и обсуждали каждый день изменения, происходящие на рынке ценных бумаг. Поняв это, я был поражен. Только тогда до моего сознания дошло, что именно это и называется капитализмом, о котором раньше я знал лишь понаслышке, что Франция — капиталистическая страна. Но госпоже Родительнице я рассказал о другом:

— А как-то этот профессор спросил меня: «О чем ты прежде всего думаешь, когда тебе случается потратить тысячу франков?» Я не сразу понял, что он имеет в виду, и затруднился с ответом. Тогда профессор сказал: «В настоящее время годовой доход составляет пять процентов, вот и скажи теперь, каков должен быть начальный капитал, чтобы за год получить тысячу франков?» Подсчитав в уме, я ответил: «Двадцать тысяч франков». — «То-то и оно, — тут же сказал профессор, — все французы, изучающие экономику, тратя тысячу франков, всегда бессознательно помнят о том, что тратят годовой доход с капитала в двадцать тысяч франков… Не знаю, какую сумму переводят на твое обучение, но тебе не мешает задуматься, какую часть капитала вынужден при этом извлекать из оборота твой отец». Я просто остолбенел, услышав эти слова. Если бы мой тесть и мой отец из Адзабу задумывались о каком-то там начальном капитале, они бы, наверное, просто не смогли послать нас за границу.