Книга о Боге - [222]

— Я стыжусь своей недоверчивости. Но я уже говорил, что без реальных фактов ничему не могу поверить…

— Тебе нечего стыдиться… Позитивизм — это прекрасный научный метод, который ты усвоил еще в молодости, когда учился на Западе… Но об этом мы поговорим подробнее как-нибудь в другой раз. Тогда ты расскажешь мне, как и чему тебя учили… Позитивизм вовсе не является причиной твоего неверия, поэтому стыдиться тебе нечего. Благодаря ему ты узнал об Иисусе и Шакьямуни гораздо больше, чем того ожидал Бог-Родитель, ты познакомился с жизнью этих двух великих личностей и открыл для себя много нового. Все узнанное тобой является чрезвычайно ценным материалом, который углубит твое представление о религии и окажется особенно полезным в те дни, когда Бог-Родитель начнет Великую Уборку мировых религий… Да… Но об этом мы тоже поговорим как-нибудь позже. Теперь же мне хотелось узнать вот что: когда ты занимался изучением Шакьямуни и Иисуса Христа, не задумывался ли ты о том, что этих двух великих людей связывают с Богом-Родителем особые отношения?.. О том, что далеко не всякий человек мог бы оказаться на их месте?.. Разумеется, все люди — дети Бога-Родителя, и тому доказательство — богоданный дух, заключенный в груди каждого человека. И потому каждый человек, достигнув определенного духовного совершенства, может услышать глас Бога-Родителя. Иными словами, все люди имеют в груди своей вместилище — ясиро… Кодзиро! И ты, и твоя дочь — вы тоже можете стать вместилищами Бога-Родителя, если только достигнете духовного совершенства. Когда-нибудь мы поговорим и об этом, а пока радуйся жизни и мужайся…

Поведав нам все это, госпожа Родительница вечером 6 августа отбыла в Токио.

15 августа, после обеда, она снова появилась у нас на даче.

В прошлом году она тоже навещала меня вечером 15 августа.

— Это знаменательный день, — сказала она, — сегодня Япония, обессилев, вынуждена была прекратить войну, которую упорно вела много лет. Поэтому я пришла к тебе именно сегодня.

Потом госпожа Родительница вышла на веранду и принялась внимательно разглядывать сад.

Ей вынесли сиденье, настроившись на нем, она некоторое время смотрела на деревья. Потом встала, приложила ладони к столбу, ее взгляд то обращался к потолку, то скользил по комнатам, в которых из-за летней жары были раздвинуты перегородки. И вдруг она позвала меня:

— Кодзиро! Сколько же лет прошло с тех пор, как построили этот дом? Пятьдесят пять? Да… Как разрослись за это время деревья! Все эти годы ты холил их и лелеял, и они всегда готовы перекинуться с тобой словечком… Чего еще желать? Эти голоса природы и надобно считать голосом Бога. Каждое дерево радуется, когда ты ему отвечаешь…

Кодзиро, ты считаешь этот дом старой развалюхой, но разве это не твой любимый дом, который в течение пятидесяти пяти лет хранил покой и твой, и твоих домашних? Тебе никогда не хотелось его поблагодарить? Раз ты разговариваешь с деревьями, тебе следовало поговорить и с домом… Ты пренебрежительно называешь его развалюхой, но он ведь еще крепкий, все в нем на своем месте, он бодрится как может… В течение пятидесяти пяти лет — в том числе и во время мучительно долгой войны — этот дом заботился о тебе, хранил твоих близких…

Мне ничего не оставалось, как признать себя виноватым.

В тот вечер после ужина, уже в десятом часу, когда мы собирались предложить госпоже Родительнице отправиться на покой, она облачилась в алое платье и, пройдя в кабинет, сказала, что хочет говорить со мной. Мы слушали ее вместе с дочерью, она впервые говорила с нами так поздно вечером. Но голос ее звучал, как всегда, ласково.

— Вот ты все говоришь — «развалюха», а эта развалюха между тем рассказала мне много интересного. Ты ведь знаешь, что на соседней даче жил председатель палаты представителей? Твой младший брат Такэо был еще женат на его дочери. Незадолго до капитуляции, кажется в марте, обе ваши семьи, уехав из Токио, поселились здесь и по-соседски делили друг с другом горести и радости… Помнится, двумя годами раньше твоего брата призвали в армию и рядовым солдатом отправили на Окинаву. Его тесть был прекрасным, честным человеком — большая редкость среди политиков. Целых два года ты призывал его прекратить войну как можно быстрее, даже ценой поражения. Он же неизменно отвечал: «Я-то прекрасно все понимаю, но попробуй кому-нибудь об этом скажи…» Да, война — это отвратительно… Солдаты, посланные на Окинаву, почти все пали на полях сражений, сама же Окинава была оккупирована Америкой, огласке это не предавалось, но люди, стоящие у власти, все знали, и как же беспокоился председатель палаты за судьбу твоего брата! Ты тоже волновался, тем более что невестка с двумя малолетними детьми жила тут же, рядом… Однако твоему брату повезло, незадолго до того, как американцы вторглись на Окинаву, он был послан на Тайвань, кажется репортером, и остался жив. Помнишь, как все рыдали от радости, узнав об этом? Бог спас твоего брата в награду за благородство его тестя и за праведность ваших родителей…

Войны обычно вспыхивают, когда в верхних эшелонах власти начинается моральное разложение, чем дольше тянется война, тем больше — и духовно и физически — страдает простой народ и тем в большей роскоши погрязают сильные мира сего, они деградируют духовно, и в конце концов процесс становится неуправляемым… За примером далеко ходить не надо — доказательства, и весьма убедительные, были предъявлены тебе здесь, в этом горном жилище, за три месяца до знаменательного дня капитуляции… Тогда горячие источники Хосино выглядели совсем не так, как сейчас, стояла одна лишь маленькая деревенская гостиница. Помнишь, как однажды прошел слух, что из гостиницы всех выставили и весь второй этаж предоставлен в распоряжение какой-то важной дамы? А со следующего дня для местных дачников были установлены строгие ограничения — им разрешалось пользоваться купальней только с часа до трех дня… Разумеется, в эти два часа купальни были переполнены местными жителями, и все перемывали косточки важной гостье… — Тут госпожа Родительница засмеялась…