Книга о Бланш и Мари - [60]

— Нет, даже ее! никаких неясных танцующих фигур. Я знаю, что не будет никакой Бланш, идущей мне навстречу, улыбающейся и касающейся рукой моей щеки. Когда я умру, будет одна чернота, безо всяких снов. Это-то меня и пугает. — Что ты больше не сможешь видеть меня во сне? — Да, и это тоже. И что все уже слишком поздно! что ты исчезнешь во тьме, так, по сути дела, — не возникнув. Хотя было близко к тому, чтобы ты стала реальностью. Я живу возле тебя целую жизнь, круглые сутки, а ты прикасаешься ко мне только во сне, и теперь я уже стою одной ногой в могиле, а там сплошной мрак.

— И никакой Бланш?

— Никакой Бланш, ничего.

Я встала, закрыла окно. Вероятно, была уже полночь, ни малейшего шелеста ветра в кронах деревьев. Никаких голосов. Гномы уже наверняка вернулись и спят своим раздосадованным сном. Только он и я. Ему было страшно, мне хотелось взять его на руки и поднять, как щенка, чтобы он чувствовал себя защищенным. Я знала, что люблю его, знала, что он умирает. Что делать, когда любимый умирает, если прошла делая жизнь, а ты не сделал того, что мог? Я слышала, как он тяжело дышит, его обнаженная грудь казалась огромной и белой, на ней совсем не было волос, он был гладким, как ребенок. Каков будет ответ? — прошептал он. Что мне было сказать? — Я думала, что у тебя на все есть ответы, сказала я. Когда ты стоял в Аудитории и говорил, ответы у тебя были, что же случилось?

Он промолчал.

Я обернулась, оторвавшись от окна, которое уже не могло служить предлогом, чтобы не смотреть на него. Я не хотела показывать, что плачу. — Твой голос всегда казался мне таким красивым, — сказала я ему на ухо, — когда я погружалась в бессознательное состояние или в глубокую стадию по Гарни или Азаму и Соллье, ты слышишь, я выучила! я все равно всегда слышала подле себя твой голос. Мне не хотелось понимать, что ты говорил, но твой голос, звучавший так молодо, был точно голос загорелого юноши, стоящего по колено в воде. Ты понимаешь? Твой голос был так прекрасен. Я не понимала, что ты говорил, мне это казалось неясным, но ты был молод, как в мечтах. Как в мечтах? — прошептал он. — Да, как в мечтах.

Но если все превратится в сплошной мрак? И пустоту? И я никогда больше не смогу взять тебя с собой, Бланш, даже в качестве мечты? Мне так страшно, — прошептал он, я ничего не смогу взять с собой. Даже тебя. Я так боюсь, что больше не смогу даже видеть тебя во сне.

Свеча горела теперь совершенно спокойно и вертикально, он лежал с закрытыми глазами. Он был так похож на ребенка. Я легла рядом. Я прижалась к нему, услышала, что он затаил дыхание. Не бойся, — сказала я. Я здесь. Я буду с тобой во веки веков. Во веки веков?

Да, всегда. Во все времена.

Сколько лет назад ты пришла ко мне, Бланш? Шестнадцать. А теперь? Как долго ты еще останешься со мной, Бланш?

Во веки веков.

Я провела рукой по его груди, легонько, как перышком, помнишь, — прошептала я, ты помнишь точки? Я стала прикасаться к ним, он тяжело задышал. — Здесь, у шеи, ты отмечал точки на истерогенных зонах, вот здесь, на ключицах, под грудью. Сбоку. Ты никогда не осмеливался прикасаться ко мне рукой. Почему ты никогда не решался коснуться меня?

Ты была священной.

Священной?

Не шевелись, — прошептала я. Лежи спокойно. Я не боюсь, я могу прикасаться к тебе, ты не священен, и я не священна. И тебе нечего бояться. Мягкими, легкими движениями я провела рукой по его груди и шее, и он задышал спокойнее. — Ты больше не боишься? — Нет, — прошептал он, — не боюсь. — И ты слышишь мой голос? Да, — сказал он, — я слышу твой голос. — Если человек стоит на краю пропасти, прошептала я, и там, внизу, чернота, его нельзя оставлять одного, я встану рядом с тобой.

Ты встанешь рядом со мной?

Да, там совершенно темно, но мы разделим эту темноту, это и есть любовь, и тебе нечего бояться.

Я не боюсь.

Замечательно, — прошептала я. Кожа его рук, груди и шеи соприкоснулась с моей рукой, его кожа была такой нежной и прекрасной. Я слышала, что он дышит спокойно, свеча тихонько горела, все было таким теплым, я встала.

Начала раздеваться.

Он, как ребенок, прикрыл глаза и не смотрел, как я раздеваюсь при свете свечи. Вот, теперь я обнажена, — произнесла я возле его щеки, — не шевелись, я здесь, не бойся. Я сняла с него последнее. Он не шевелился. Я легла рядом с ним. Не шевелись, сказала я.

Но моя рука продолжала прикасаться к нему.

Он хотел что-то сказать, но я не дала ему заговорить. — Молчи. Тихо. И я всегда буду рядом с тобой.

Пламя свечи становилось все меньше, он уже больше не прикрывал глаза и не боялся. Он смотрел на меня так пристально, словно хотел, чтобы мои глаза отпечатались в нем навсегда, на веки вечные. Я провела рукой по его телу, коснулась члена, и он тяжело задышал, он был готов, но лежал спокойно, я посмотрела ему в лицо и скользнула в него.

Прикоснись ко мне, — прошептала я. И тут он отважился провести рукой по моей спине.

Я медленно задвигалась. Мы оба дышали спокойно. Когда все кончилось, я долго лежала, прижавшись щекой к его щеке, и он зашептал; я слышала его слова, но не понимала их смысла, как это бывает с ребенком, который вот-вот заговорит и уже вплотную приблизился к языку, но еще не овладел им. Я соскользнула с него и легла рядом.