Книга Мануэля - [96]

– Слушай, – сказал Андрес, включая радио погромче, – три правительства согласились освободить заключенных, которых назвала Буча.

– Еще бы, – сказал раввинчик, который не так-то легко сдавал позиции, – им остается теперь лишь примириться с тем, что им поднесена большущая ФИГА, и страшиться выступления на БИС. Да, да, я буду продолжать, пока не дешифрую и не декодирую все последствия, и поверь, что тогда им понадобится ТАО. Что до тебя, почему бы тебе не посидеть спокойно здесь? Ты идеальная babysitter, меня же Мануэль совершенно не признает.

– Дай адрес, Лонштейн. Не знаю, как тебя убедить, мне надо ехать, вот и все. Дай адрес, братец.

– По сути, я не должен бы этого делать, – проворчал раввинчик. – Во-первых, я его не знаю, а потом, тебя же никогда Буча не интересовала. Да, понимаю, Людмила и прочее, но ты ведь даже не знаешь, поехала ли она с Маркосом.

– О нет, знаю, – сказал Андрес, проводя ладонями по лицу, – мне для этого не надо звонить домой, она должна была поехать, победителю достается все.

– Твои аргументы меня не убеждают, ты лучше подожди, пока они вернутся, и тогда уж предавайся достоевщине, ну зачем тебе ехать в этих мерзких поездах.

– Понимаешь, – сказал я, стараясь говорить осмысленно в этом тумане, где из уст Лонштейна сыпались всякие «клинмар», «орка», «воозд» и т. п., – в общем-то, ты не так уж отличаешься от наших, ты требуешь от меня последовательности и связности, того же потребовали бы люди вроде Ролана или Гомеса, будь они здесь. Ты вдруг стал на их сторону, подавай тебе логику и убедительные аргументы, тебе плевать на то, какую ночь я пережил, на невероятную уйму глупостей, которые я совершил, чтобы выяснить «орел или решка», но обо всем этом я тебе не расскажу, я, знаешь ли, не большой охотник исповедоваться, так что смотри на меня хорошенько и решай.

Смотреть-то на него Лонштейн смотрел во все глаза.

– Хорошо бы нам прекратить пролегомены и прочую чепуху, – сказал раввинчик.

На четвереньках приполз Мануэль и уцепился за левую штанину Андреса, затем за правую и, держась за обе, весьма решительно приподнялся, произнося словечки вроде «бееп», «ифктугпи», «фига», «афиа» и «аеджи».

– Малыш кругом обделался, – сказал Андрес, – не понимаю, как можно было брать тебя в няньки.

– Сусана мне оставила в спальне кучу ваты и пеленок, кремы и тальк и прочие гадости, но, сам понимаешь, гриб, новости, кстати, заметь, какие способности к имитации у этого карапуза, он отчетливо выговаривает «афиа» и «ифктугпи», что отнюдь не легко.

– Ты опять за свое, а сам же говоришь, что надо прекратить пролегомены. Давай сделаем хоть что-нибудь полезное, не совсем же мы бестолковые, че.

Раввинчик, видимо, понял намек и последовал за Андресом, они вместе усадили Мануэля на кровать и раздели, вся нижняя часть туловища у малыша была в причудливых узорах и пахло от него отнюдь не «Шанелью». Робко и неуклюже, боясь сломать ребенку ножки, если нажмут покрепче, и полагая, что провести ватным тампоном по замаранным местам грозит ужасными последствиями, они даже не услышали сообщения о том, что последнее из южноамериканских государств, к которым обращались, согласилось отправить на самолете пятерых партизан, названных Бучей. Процедура мытья рук, а для Лонштейна еще и левой щеки и локтя заняла времени не меньше, чем переодевание Мануэля, но в конце концов все трое вернулись в гостиную, объединенные великолепным чувством братства и чистой совести. Позже мой друг отметит, что этот эпизод, отчасти копрологический и уринарный, имел немалое значение, ибо после него Лонштейн налил Андресу стопку и очень серьезно, почти торжественно спросил, какого черта он требует адрес в Веррьере, дружба дружбой, а чувство долга, пусть невыразимое, тоже не пустяк. Какого долга, сказал Андрес. Понятия не имею, сказал Лонштейн, но ведь не зря мне оставили малыша, а сами отправились устраивать катавасию, которая дорого обойдется всем нам, мать их растак.

– Ифктугпи, – сказал Мануэль, досасывая оставшуюся часть бахромы.

– Я сам тоже не вполне понимаю почему, старик. Конечно, Людмила спала с Маркосом, но за это никто, начиная с меня, не вправе ее упрекнуть. Беда в том, что непременно наступает момент, когда ты встаешь и снова одеваешься и вдруг видишь, что ты находишься всего в полсотне метров над кладбищем или в загородном доме, где похищенный Бучей сукин сын готовится развязать кампанию франкоюжноамериканских репрессий, да что тут говорить.

– Ах, значит, Людмила отправилась с ними, – сказал раввинчик, ничуть не удивляясь. – Не думай, что я упаду со стула, еще недавно самым худшим для тебя казалось то, что ты на краю, что в Людмиле проснулось нечто аргентинское. Но одно дело она, а другое ты, братец.

– Ну да, я. Конечно.

– И то, что ты явился ко мне, скрывая свою обиду дикаря из пампы, я могу понять, у всех у нас есть сердце, черт возьми, но от этого до предоставления тебе адреса – дистанция в несколько верст.

– Согласен, – сказал Андрес, залпом опорожняя стопку и столь же проворно наливая снова, – но беда в том, что ты тоже хотя еврей, но гаучо, и когда надо что-то понять, у тебя на первом месте болеадорас, а уж затем Талмуд. Эх ты, недотепа, почему не посмотришь мне в глаза, не попытаешься понять.