Книга Легиона - [32]

— Угрозы очень простые: убью… изобью… прибью. Иногда еще… всех вас к ногтю, скоро… доберусь до вас, очень скоро… Вот и все.

— А после припадков эпилепсии он говорит что-нибудь?

— Когда как. Но все то же самое: убью, прибью, и ругань.

— А какие-нибудь имена? Или странные слова, к примеру, — центурион, галион?

— Да вы что? — девица бесцеремонно прыснула. — Он, кроме матерных, никаких слов не знает. Вот, ей-богу…

Похоже, она была права, и Марго оставила ей свой телефон с просьбой в случае чего позвонить — исключительно ради поддержания общей методичности действий.

В «Скворечнике» Марго встретили, мягко говоря, без большого радушия. Главного врача не было, а заведующая отделением, довольно молодая для этой должности дама — приблизительно ровесница Марго, не пустила ее дальше своего кабинета:

— Нет, его беспокоить нельзя, это я как лечащий врач утверждаю. Он только начинает приходить в себя, и вдруг вы — с вашими вопросами именно о том, что ему нужно забыть. Тем более, Философьев — поэт, драматург, натура возбудимая, творческая… нет, нет… месяца через два… может быть.

— Хорошо. Меня интересует не он, а его эпилепсия. Точнее, то, что он говорит после припадков. Кто-нибудь из персонала мог это слышать?

— У нас бред больных не подслушивают. Это неэтично. Поймите же, душевнобольные, как никто другой, нуждаются в уважении.

— Я не спорю, конечно, — Марго была озадачена, — но все же… в разумных пределах…

— Вот я и слежу, чтобы все было в разумных пределах, — нахально перебила ее врачиха. — У вас все, надеюсь?

— Почти. Я могу взглянуть на историю болезни?

— Вы отдаете себе отчет, о чем просите? Это врачебная тайна.

Ну и карга, разозлилась Марго. Вроде не старая, а уже карга. Она поняла, что ей просто необходимо основательно пообщаться с драматургом. Творческая натура — это именно то, что ей надо.

Ничего не оставалось, как пойти ябедничать прокурору. Он долго не мог взять в толк, о чем идет речь, а когда понял, ужасно возмутился и принялся обиженно качать головой:

— Нет, так нельзя… С прокуратурой так нельзя… Так дело не пойдет…

К сожалению, обоим было понятно, что официального сумасшедшего вызвать на допрос невозможно, и выписать ордер на беседу с пациентом психушки тоже нельзя.

— Ладно, организуем, если тебе так уж занадобилось, — проворчал прокурор таким тоном, будто собирался сделать Марго личное одолжение. — Я тебя… э-э… поставлю в известность.

Она отлично представляла, как он будет действовать. Если этой психиатрической дурище плевать на прокуратуру, то, может быть, главному врачу не наплевать, а если и ему тоже, то в Управлении больницами наверняка сыщется кто-то, желающий помочь правоохранительным инстанциям. В результате вредную тетку так или иначе приструнят. Мерзость, конечно, а вот для дела нужно…

В ожидании результатов усилий начальства Марго решила ознакомиться с прошлым поэта и драматурга. Она знала, что после покушений на самоубийство людей в психушках долго не держат, если они, конечно, не заговариваются и не пробуют повторять суицидных опытов. А этот здесь уже больше года — значит, за ним числилось нечто интересное в прошлом, и потому следовало копнуть его послужной список. Во-первых, позвонив в Союз писателей, она выяснила, что он считается известным поэтом, а вот как драматурга его там не знают. Марго повезло: она сразу же нашла бывшую постоянную любовницу поэта, которой он столько попортил крови, что та радостно восприняла интерес прокуратуры к его персоне и охотно выкладывала все, что о нем знала. Будучи дамой среднего возраста, она сохранила замашки богемной девицы, встретила Марго сонная и в халате, каждые десять минут удалялась на кухню сварить очередную порцию кофе и прикуривала сигарету от сигареты.

Он приехал в Петербург — тогда еще Ленинград — из провинции, поступил в Театральный институт, проучился три семестра на театроведческом отделении и был отчислен за академическую неуспеваемость. Остался жить в Петербурге, существуя на скромное пособие, присылаемое родителями. Чтобы как-то оправдать свое безделье, начал сочинять стихи и писать пьесы. Стихи не печатали, пьесы не ставили. Он, естественно, объяснял это тем, что его произведения противоречат официозной идеологии.

— На самом деле никакой идеологией у него и не пахло, — рассказчица скривила рот, словно съела кусок лимона. — Просто стихи были дерьмовые. Пьесы еще так-сяк, а стихи — дерьмо. Да вот, поглядите сами. — Порывшись в ящике письменного стола, она протянула Марго несколько помятых машинописных листков.

Пробежав их глазами, Марго не обнаружила ничего интересного. Строчки были разной длины, никакой рифмы, а сочетания слов казались нелепыми и бессмысленными. Она была твердо уверена — попадись эти листки случайно, без вводных пояснений, ей бы и в голову не пришло, что их надо считать стихами.

— Я в этом не разбираюсь, — заметила дипломатично Марго. — А в рифму стихов он писать не умел?

— Умел, но не Бог весть как. — Собеседница с любопытством заглянула Марго в лицо. — Главное, в той среде, где он вращался, рифмованными стихами авторитета было не заработать.

— Но ведь он в конце концов стал известным поэтом? — осторожно ввернула Марго.